достиг в русском языке и литературе, особенно, в написании сочинений в IX–X классах под началом Софьи Рубеновны.
Полным отрывом для меня были уроки черчения. Я не помню имени этой субтильной тщедушной женщины, учительницы черчения, но я её обожал, ибо она с каждым занятием открывала тайны предмета, требующему точности, сосредоточенности, дисциплины и смирения. Чертежи меня вводили в экстаз.
В нашей семёрке все были своими. Эту взаимную душевность, верность дружбе и радость общения мы перенесли через годы. Жизнь подтвердила это во время коротких встреч в 2014 году в Обнинске у Навояна Гагика, в 2016 в Москве у Пеха.
Это большой дар — умение дружить, и большое сокровище — иметь друзей.
НЕВИНЬЕТКА. ПЕДАГОГИ 1962–1970
Татьяна Сергеевна, моя мама и любовь к первой учительнице
Татьяна Сергеевна (Степанова) — моя первая учительница. Я не могу сказать, сколько лет ей было тогда, но я помню, что я, семилетний птенец, про себя отметил, что у моей учительницы очень морщинистое лицо. При этом её младший сын Вовка был нам ровесником. Бывало, во время урока он вбегал в класс, чтобы взять ключи от дома или по какой-то другой надобности. И было у нас такое восторженное чувство обожания этого мальчика, просто так, за то, что он сын Татьяны Сергеевны, нашей учительницы.
Саму Татьяну Сергеевну я вспоминаю всегда с самым тёплым чувством любви и благодарности. Это обычная вещь — любить первую учительницу. Они сами нас по-матерински любят чаще, чем усердно учат. Но проходит время, начальная школа заканчивается, учителей становится больше, самых разных, мы взрослеем, меняемся, и наше отношение к первому учителю если не меняется, то внимание к нему обычно тает, угасает.
У меня есть один памятный случай, и он не о Татьяне Сергеевне, но о первой учительнице, любовь к которой ученик пронёс через всю жизнь.
Мама моя тоже была педагогом начальных классов. Однажды, я уже был давно студентом, мама спрашивает папу, идти ей или не идти на свадьбу ученика. А отец отвечает, как всегда, мудро: «Если бы ты преподавала ему физику или химию в десятом классе — не стоило бы идти, его приглашение было бы проявлением вежливости к учителю. Но ты была его первой учительницей. Прошло больше десяти лет. Это дорогого стоит!»
Я тогда только принял этот факт, и — всё. А потом, со временем, я познакомился с Нориком, институтским другом Масео, Пеха и Шаха. Я вовлёкся в расширенную компанию моих друзей, у которых появились новые друзья по институту, и я принял их легко.
Дома, проявив фотографии с пикника в Ванадзорском ущелье, я вечером по традиции показывал слайды родителям с проектора. Тут мама вдруг говорит: «Вай! Это же Норик, а это его жена Седа!» Так я узнал, что Норик и есть тот самый мамин первоклассник, беззаветно и преданно любивший свою первую учительницу, мою маму.
Позже я пересекался с ним ещё раз, когда стал подрабатывать психотерапевтом в фирме «Арион», а там Седа была кондитером, пекла печёное на продажу. Кооператив этот был медицинским, но пирожными и тортами тоже торговал. Это были уже Горбачёвские времена, первые свободы, инициативы и большие ожидания.
Норик в разговоре говорил мне: «У тебя в городе высокий рейтинг среди врачей». Этот спортивный термин был очень удачным, он заменял традиционное «хороший врач» более сдержанной, но объективной характеристикой. А ещё он однажды сказал мне с несколько угрожающей интонацией, мол, смотри, товарищ Эмму[54] не вздумай обидеть, будешь иметь дело со мной[55]! А в сорок лет он скоропостижно умер от сердечного приступа. Он был шурином моего одноклассника Зурабяна Роберта. Дальше жизнь показала весьма трагическую судьбу их рода: умерла в молодом возрасте жена Зураба, Карине, сестра Норика, их родители и даже один из детей. Видимо у них было какое-то генетическое заболевание сосудистой системы.
Вот так грустно заканчиваю рассказ о своей первой учительнице, дважды свернув с повествовательного пути.
* * *
Элла Корюновна (Оганесян) жила в соседнем доме, Ленина, 10. Разведённая, она жила одна с дочерью. То, что она одна растит дочку, и что сперва ей нужно дочку поднять, вывести в люди, и что ей здоровье и нервы нужны, прежде всего, для этого, а не для нас, бестолочей и оболтусов — это мы узнавали с некоторой периодичностью, когда Элла Корюновна выходила из педагогических берегов, срываясь на истерический крик, очень громкий, очень обидный и противный.
Элла Корюновна преподавала физику в седьмом — восьмом классах, пока я учился в «Б». После перевода нашей группы друзей в 9 «В», физику нам стал преподавать Галуст Нерсесович. А Элла Корюновна вскоре умерла. Говорили, что у неё был рак кишечника.
Элла Корюновна, если использовать шаблонные характеристики, как педагог, была строгой, но справедливой. Ну и основы физики вложила в наши головы весьма фундаментально, пробелов не было.
***
В пятом классе в мою школьную жизнь вошёл иностранный язык — английский. А с ним и несравненная Роза Мисаковна (Григорян). Школьный миф гласил, что она читала всего Шекспира в оригинале. Она была очень милой на лицо и с маленьким носиком, что меня очаровывало. Я в неё влюбился, она казалась мне совершенством. Поэтому английский я учил безупречно, с лёгкостью, с удовольствием, всегда мог отличиться знанием, исполнительностью, произношением и даже тянул за собой двух отстающих — Ерицяна Хачика и второгодника Саркисяна Арама.
Остался в памяти такой эпизод. Не помню, в каком контексте я сказал Клишину Витьке, что Роза Мисаковна — хорошая учительница, и что она мне нравится. А он, как поручик Ржевский, опошлил скабрёзностью: «Просто у неё жопа большая».
Надо сказать, что у Розы Мисаковны была приличная задница, но я, как влюблённый подросток, этого не замечал, пока на смену нежному романтизму не пришёл неприкрытый жизнеутверждающий реализм.
А жизнь показала, что у меня просто врождённая способность к языкам. Я легко освоил латынь в мединституте, но моя леность и отсутствие целеустремлённости так и не позволили расправиться с английским. Я до сих пор в анкетах в соответствующей графе пишу «читаю и перевожу со словарём».
Розу Мисаковну в седьмом — восьмом заменила Аделаида Ивановна.
Она мне не нравилась. Во-первых, после красивой Розы Мисаковны появилось что-то весьма грубоватое, с большим губастым ртом, которым она артикулировала сложный дифтонг th перед гласными и согласными. «Spell the word[56]», — говорила она и очень наглядно показывала движения губ и языка, кривя рот. А ещё у неё были
