У нас был забавный проводник. Ему очень нравилось дразнить техасца, недавно прибывшего в наш взвод. Однажды он услышал, как техасец в очередной раз начал хвастаться, и вмешался.
— Эй, — радостно сообщил он, — в вашем Техасе так сухо, что даже кроликам там приходится носить с собой коробочку с ленчем и питьем!
Техасец сразу замолчал, парни, сидящие рядом, засмеялись, и довольный проводник убрался восвояси.
Поезд шел по просторам Америки. Настроение у всех было превосходное, сердца пели от радости. Мы с воодушевлением обсуждали сражение у Мидуэя, которое как раз только что завершилось, и искренне восхищались морскими пехотинцами и летчиками, сумевшими остановить японцев.
Когда же нам надоедали разговоры о войне, мы играли в покер или просто смотрели в окно, следя за проплывающими мимо мирными пейзажами. Для меня, никогда не выезжавшего западнее Питсбурга, все, что я видел за окном, было новым, волнующим и интересным. Это была моя страна, которую я видел впервые. Я очень старался запомнить, пропитаться ею: величественной красотой гор, бескрайностью равнин, богатством полей. Теперь я уже не помню всех чувств, которые тогда мною владели, и очень жалею, что не делал никаких записей. В памяти остались только некоторые детали, так... тени воспоминаний. Помню, я был страшно разочарован, что Миссисипи мы пересекли ночью и я не смог ее как следует разглядеть. Осталось лишь смутное ощущение большого скопления воды. А еще запомнилась нежная красота Озарка, величественные леса, зеленеющие на фойе ярко-голубого неба, Уайт-Ривер, чистая и прямая, как стрела, холм с крестом на вершине... А вот Скалистые горы не произвели впечатления. Куда делось величие? Наверное, мы были слишком близко. Они казались конусами ванильного мороженого, залитыми шоколадом. Зато когда мы оказались выше и смогли оглянуться... вот же он, великолепный запад! И река Колорадо, рвущаяся по ущелью... Поезд упорно карабкался вверх. Мы даже не заметили, как покинули Неваду и начали плавный спуск вниз — в Калифорнию, навстречу морю и солнцу.
Сан-Франциско был окутан туманом, скрывшим теплое солнце. Мы были на берегу, окруженном коричневыми холмами Беркли. Перед нами простиралась огромная бухта, напоминающая водный амфитеатр. В ней играли тюлени.
Мне был двадцать один год. Я видел Золотые Ворота, а вскоре мне предстояло узнать, что там за ними.
Но не очень скоро. Только через десять дней мы вышли за Золотые Ворота. Нас отвели на борт «Джорджа Ф. Элиота». Теперь это был наш корабль. Это было африканское невольничье судно. Мы его ненавидели.
Каждый день нам разрешалось сходить на берег. Мирное путешествие подошло к концу. Оставались только последние дни... часы... Мы отчаянно старались наверстать упущенное. В Сан-Франциско я не видел ничего, кроме кафе и баров. На мою последнюю просьбу о деньгах отец выслал мне сотню долларов. Поэтому у меня была возможность посещать не только грязные забегаловки, но и приличные заведения. Хотя... какая разница?
Они все слились в памяти в одно, и я помню только музыкальный автомат, снова и снова игравший «Дюжину роз». Как-то раз в китайском квартале меня вышвырнули из кафе — не стоило мне прыгать на сцену к поющим девочкам и тем более орать: «Бу-у-у!»
В ту же ночь я отогнал двух китайцев от морского пехотинца. Ножей я не видел, но они наверняка у них были, потому что рубашка парня покраснела от крови. Он лежал прямо в дверях, загораживая вход в кафе. Я заорал на хозяина, который невозмутимо наблюдал за происходящим, но после моего вмешательства все-таки переместился к телефону и вызвал полицию. Убедившись в этом, я ушел.
В общем, последние десять дней были похожи друг на друга и могли бы быть описаны всего двумя словами — похоть и аппетит.
В конце концов я насытился. Я чувствовал себя заезженной клячей. Сан-Франциско кончился для меня той ночью, когда я ехал в такси с Челюстью — веснушчатым «крекером»[5] из Джорджии, имя которого характеризовало также его привычку бесконечно и до крайности нудно рассуждать о гражданской войне. Челюсть-Зануда выбрался из машины, охранник распахнул ворота, я уставился в глаза водителю, положил в протянутую ладонь три цента — последние деньги, которые у нас оставались, — и сказал:
— Купи себе самую лучшую газету, какая только есть в этом городишке. — С этими словами я проскользнул за ворота и, развив максимально возможную скорость, понесся к своему кораблю. Одна из монет, брошенных таксистом мне вслед, попала в плечо.
* * *
Наш корабль вышел в море пасмурным июньским утром 1942 года. Его неповоротливая серая туша прошла под Золотыми Воротами. Я стоял на корме и смотрел на берег. Эмигрант берет с собой горсть родной земли. Я хотел увезти с собой память.
Высоко над нами, на мосту, стоял охранник. Он долго махал нам вслед. Как же я любил его за это!
1
На берегах острова Гуадалканал виднелись огни.
Это не были зарева гигантских пожаров, и мы почувствовали себя изрядно разочарованными. Выбравшись из трюмов, мы ожидали увидеть весь мир в огне. Ведь обстрел был воистину яростным. Наша армада, во всяком случае мы так считали, была способна разнести Гуадалканал на куски.
Но хмурым серым утром 7 августа 1942 года на берегу только в нескольких местах виднелось пламя. Издалека казалось, что горят городские свалки, освещая наш путь в историю.
Мы чувствовали тревогу, но испуганными не были. Я все еще был зол из-за своей стычки с персоналом матросской столовой. Я слишком долго ел выданные на завтрак бобы, а когда наконец закончил, обнаружил, что моряки с ожесточением моют камбуз. Там можно было организовать операционную для раненых на берегу. А старшина как раз закрывал ящик с апельсинами, которые раздавались как своеобразный подарок солдатам. идущим в бой. И тут я вошел и потребовал свою долю. Он отказался снова открывать ящик. И мы принялись орать друг на друга. Я хотел получить этот апельсин сильнее, чем генерал Вапдергрифт Гуадалканал. Моряк отказался подчиниться и пригрозил, вот уж глупость так глупость, доложит), о моем поведении командованию. Доложить обо мне! Обо мне, готовящемся пролить кровь среди этих проклятых кокосовых пальм! Сначала я хотел проткнуть его штыком, но передумал. Я просто отшвырнул его в сторону, сорвал с ящика крышку, схватил свой вожделенный апельсин и, преисполненный ощущения победы, побежал к товарищам, не обращая внимания на возмущенные крики за спиной.
Я все еще полыхал от злости, как береговая часть Гуадалканала, когда Старина Гаппи крикнул:
