Тургенев продолжает встречаться с Бакуниным. Из адресов их встреч сохранился соседний по Остоженке, дом 43 и Хлебный переулок, где семья снимала квартиру.
Татьяна Бакунина — Тургеневу.
Начало марта 1842 г.
«Вчера я ничего не могла вам сказать — ничего, Тургенев, — но разве вы знали, что было у меня на душе — нет, я бы не пережила этих дней — если б не оставалась мне смутная надежда — еще раз, боже мой — хоть раз еще один увидеть вас… О, подите, расскажите кому хотите, что я люблю вас, что я унизилась до того, что сама принесла и бросила к ногам вашим мою непрошеную, мою ненужную любовь, и пусть забросают меня каменьями, поверьте, я вынесла бы все без смущения… Если б я могла окружить вас всем, что жизнь заключает в себе прекрасного — святого, великого — если б я могла умолить бога — дать вам все радости — все счастье — мне кажется — я бы позабыла тогда требовать для самой себя, но когда-нибудь — я верю — вы будете счастливы — как я хочу — тогда, Тургенев, вспомните — что я бы радовалась за вас — о, я стала бы так радоваться, как мать радуется за сына — потому что чувствую в душе моей глубокую — всю беспредельную, всю слепую нежность матери, все ее святое самоотречение. Тургенев, если б вы знали, как я вас люблю, вы бы не имели ни одного из этих сомнений, которые оскорбляют меня — вы бы верили, что я не забочусь об себе — хотя я часто предаюсь всей беспредельной грусти моей — хоть я хочу, хоть я решилась — умереть — но если б я не хотела — разве воля моя могла изменить что-нибудь — мой приговор давно произнесен, и я только с радостью покоряюсь ему — ропот — борьба, но к чему она послужила бы — ия так устала бороться, что могу только молча ждать свершения Божьей воли надо мной — пусть же будет, что будет!»
«Вы давать еще не можете, вы — как ребенок, в котором много скрыто зародышей и прекрасного и худого, но ни то, ни другое не развилось еще, а потому можно только надеяться или бояться! Но я не хочу бояться за вас, я хочу только верить. Нет! Вы не погубите ни одной способности, данной вам. В вас разовьется все богатство, вся красота божественной жизни, вы будете человеком — когда? Этого нельзя определить…
Иногда все во мне бунтует против вас. И я готова разорвать эту связь, которая бы должна была унижать меня в моих собственных глазах. Я готова ненавидеть вас за ту власть, которой я как будто невольно покорилась. Но один глубокий внутренний взгляд на вас смиряет меня. Я не могу не верить в вас… С тех пор как люблю вас, у меня нет теперь ни гордости, ни самолюбия, ни страху. Я вся предалась судьбе моей.
Если бы вы меня спросили, для чего я вам пишу, я бы не сумела ответить, так как сама не знаю — я огорчена и беспокоюсь, ничего не зная о вас. Быть может вы больны, может быть страдаете, и мы ничего не знаем, и я не могу помочь вам. Господи, зачем вы так удаляетесь! Не я ли причина этого внезапного отчуждения? Но отчего? Чему приписать это? Если и нет более страсти во мне, то все же осталась та же привязанность, та же нежность, и если когда-нибудь вы будете нуждаться в этом, вспомните, Тургенев, что есть душа на свете, которая лишь ждет вашего зова, чтобы отдать вам все свои силы, всю любовь, всю преданность… Я могла бы без страха предложить вам самую чистую привязанность сестры, — она вас более не волновала бы, как волновали когда-то те странные отношения, которые я необдуманно вызвала между нами — она не лишила бы вас свободы и никогда не была бы гнетом для вас».
В доме на Остоженке Тургенев пишет трудные строки:
«Мне невозможно оставить Москву, Татьяна Александровна, не сказавши Вам задушевного слова. Мы так разошлись и так чужды стали друг другу, что я не знаю, поймете ли Вы причину, заставившую меня взять перо в руки… Вы можете, пожалуй, подумать, что я пишу к Вам из приличия… все, все это и еще худшее я заслужил…
Но я бы не так, хотя на время, хотел расстаться с Вами. Дайте мне Вашу руку и, если можете, позабудьте все тяжелое, все половинчатое прошедшего. Вся душа моя преисполнена глубокой грусти, и мне гадко и страшно оглянуться назад: я все хочу забыть, все, исключая Вашего взгляда, который я теперь так живо, так ясно вижу… Мне кажется, в Вашем взгляде нахожу я и прощение, и примирениє… Боже мой! Как грустно мне и как чудно — как бы я хотел плакать и прижать Вашу руку к моим губам и сказать Вам все-все, что теперь так тревожно толпится в душе…
Я иногда думал, что я с Вами расстался совсем, но стоило мне только вообразить, что Вас нет, что Вы умерли… какая глубокая тоска мной овладела — и не одна тоска по Вашей смерти, но и о том, что Вы умерли, не зная меня, не услышав от меня одного искреннего, истинного чувства, такого слова, которое и меня бы просветило, дало бы мне возможность понять ту странную связь, глубокую, сросшуюся со всем моим существом… связь между мною и Вами… Не улыбайтесь недоверчиво и печально… Я чувствую, что я говорю истину, и мне не к чему лгать.
И чувствую, что я не навсегда расстаюсь с Вами… я Вас увижу опять! моя добрая, прекрасная сестра. Мы теперь жили, как старики — или, пожалуй как дети, — жизнь ускользала у нас из рук — и мы глядели за ней, как глядели бы дети, которым нечего еще жалеть, у которых еще много впереди, — или, как старики, которым уже и не жалко жизни… Точно привидения во 2-м акте «Роберта Дьявола», которые и пляшут, и улыбаются, а знают, что стоит им кивнуть головой — и молодое тело слетит с их костей, как изношенное платье… В доме Вашей тетушки так тесно, так холодно, так мрачно и Вы, бедная, — век с ними.
Я стою перед Вами и крепко, крепко жму Вашу руку… Я бы хотел влить в Вас и надежду, и силу, и радость… Послушайте — клянусь Вам Богом: я говорю истину — я говорю, что думаю, что знаю: я никогда ни одной женщины не любил более Вас — хотя не люблю и Вас полной и прочной любовью… я оттого с Вами не мог быть веселым и разговорчивым как с другими, потому, что я люблю Вас больше других; я так — зато — всегда уверен, что Вы, Вы одна меня поймете: для Вас одних я хотел бы быть поэтом, для Вас с которой моя душа каким-то невыразимо чудным образом связана, так что мне почти Вас не нужно видеть, что я не чувствую нужды с Вами говорить — оттого что не могу говорить, как бы хотелось, и, несмотря на это, — никогда, в часы творчества и блаженства, уединенного и глубокого, Вы меня не покидаете; Вам я читаю, что выльется из-под пера моего — Вам, моя прекрасная сестра… О если б мог я хоть раз пойти с Вами весенним утром вдвоем по длинной, длинной липовой аллее — держать Вашу руку в руках моих и чувствовать, как наши души сливаются и все чужое, все больное исчезает, все коварное тает — и навек. Да, Вы владеете всею любовью моей души, и, если б я мог бы сам себя высказать — перед Вами, мы бы не находились в таком тяжелом положении… и я бы знал, как я Вас люблю.
