Отец никогда в жизни не «размагничивался», никогда не менял своих убеждений. Поэтому его и недолюбливали в некоторых интеллигентских и особенно писательских кругах, где так же легко загорались энтузиазмом, как и впадали в беспросветное уныние. Многие писатели спивались, другие не могли писать, не возбуждая себя спиртным.
Отец никогда не брал в рот спиртного и даже на меня впоследствии смотрел с ужасом, видя, как я по привычке, приобретенной во Франции, пил вино за обедом. Быть может, в этом у отца сказалась старообрядческая закалка...
Все, что не относилось непосредственно к работе головы, он считал ненужным и несерьезным. Поэтому он совершенно не интересовался спортом, никогда в жизни им не занимался, не плавал, не бегал на коньках и глубоко презирал «спортсменов».
Впрочем, так думал не только он, а и большинство окружавших нас интеллигентов – писателей, врачей, инженеров. Это презрение к спорту отец сохранил всю свою жизнь. В особенности он не любил и презирал танцы. У нас в доме никогда не было танцев, хотя и часто собиралась молодежь. На собраниях, если можно назвать таковыми чаи и ужины со знакомыми, спорили долго и горячо, спорили до бесчувствия о разных политических вопросах, которых я тогда как ребенок не понимал и слушать которые мне было скучно. Но в результате этого слушания мне в голову и в память западали различные «умные» слова, фамилии писателей, министров, которых ругали, революционеров, о которых говорили шепотом. Впрочем, шепотом или намеками тогда говорили всегда, когда дело касалось политики. Все помнили, что и стены имели уши, и, хотя тогда не было еще такого массового представления о шпионах и провокаторах, какое создалось позже, все-таки кое-кого из знакомых остерегались.
В библиотеке и вокруг библиотеки из знакомых и друзей моего отца сложился своего рода клуб – центром его были субботние приемы, или, как тогда говорили, «журфиксы»[19], у нас дома. Тогда в Петербурге была мода на такие периодические приемы. На этих журфиксах, помимо узкого круга близких и постоянных друзей моего отца и дяди Миши, бывали и люди, работавшие с отцом по народному образованию, по Вольному экономическому обществу[20], в котором он состоял, по издательствам, просто писатели, ученые.
Все эти люди были искренними и верными друзьями моего отца – революционерами они не были, но были искренними либералами. Многие из них побывали и в тюрьмах и в ссылке, неоднократно преследовались полицией за «политическую неблагонадежность».
* * *
В эпоху моего детства, в конце 90-х и начале 900-х годов, мой отец и мать жили еще вместе. Они разошлись около 1903 года.
Рядом с нашей квартирой помещалась библиотека отца, занимавшая отдельную большую квартиру, но вход в нее был с другого подъезда. Дом был на Большой Подьяческой улице, на углу Садовой. Там я и родился.
Это была тихая петербургская улочка, вымощенная булыжником, с тротуарами из гранитных плит, как всюду в Петербурге. Высокий пятиэтажный дом, покрытый розовой штукатуркой, принадлежал знаменитому петербургскому пивовару Дурдину. На доме была вывеска «Библиотека Л.Т.Рубакиной». Дверь в библиотеку никогда не запиралась с площадки. Посетители входили в большую комнату, разгороженную надвое деревянными перилами, за которыми стояла конторка и сидел библиотекарь, вернее, библиотекарша. Таковой много лет была Ольга Константиновна Скоробогатова, необычайно преданная, тихая, скромная женщина. Напротив дома помещалась Спасская пожарная часть с высокой каланчой, с которой в дотелефонную эпоху дозорный высматривал пожары. Завидев дым в обозреваемом им квартале, он давал тревогу вниз, дежурный бил в блестящий медный колокол, моментально раскрывались ворота, и из них вылетал сперва верхом на лошади «скачок» – пожарный в блестящем медном шлеме, с трубою в руке. Он мчался по направлению к горевшему дому, непрестанно трубя, чтобы предупредить толпу и едущих по улице о том, что сейчас промчится пожарная команда. И несколько минут спустя за ним мчались сверкающие медью и красной краской пожарные машины, лестницы, насосы, запряженные тройками сытых красивых лошадей, мчались во весь опор, к великой радости мальчишек, бегущих со всех сторон поглядеть на это эффектное зрелище.
А на каланче поднимались на мачту черные шары – сигнал пожара, а также указание на квартал, в котором он произошел. Ясно, что при такой системе наблюдения за пожарами его было видно только тогда, когда он уже принимал серьезные размеры. Помню, отец, и бабушка, и все служащие библиотеки жили в постоянном страхе возможности пожара, и их утешало только то, что пожарная часть находилась напротив дома.
По ночам улица погружалась во тьму, в ней горели только редкие газовые фонари, причем без магниевых колпачков, так что свет от них был немногим ярче света обыкновенной свечи. А между тем библиотека была открыта для посетителей также и вечером: именно вечером в нее могли ходить студенты и работающие интеллигенты. Ходили в нее и рабочие.
С ранних детских лет в доме моего отца я жил среди книг. Недаром эти слова «среди книг» стали названием его самого капитального труда, в котором он дал описание русских книжных богатств. Книга, любовь к книге, к ее собиранию, ее изучению – вот что было основой и, я сказал бы, единственной страстью моего отца.
Книга и отец настолько сливаются в моем воображении, что, говоря о библиотеках, я думаю об отце, а говоря об отце, думаю о библиотеках. Я вижу его, окруженного своими книгами, в рабочем кабинете с книгой в руке. Я вижу его в спальне его квартиры то в Петербурге, то в Выборге, то в Швейцарии, с грудами книг под кроватью, над кроватью, рядом с кроватью, на ночном столике, повсюду, куда только можно положить книгу. Отец любил называть себя «книжным червяком», хотя это было и неправильно – книжный червяк разъедает, портит книги, а отец в них рылся и свято их хранил и оберегал от порчи.
Рубакин имел ряд привычек в отношении книг. Он брал книгу в руки особым движением, перелистывал ее, разумеется, никогда не слюнявя для этого палец, беря страницу мякотью среднего пальца за крайний верхний край страницы: так книга не пачкалась и не мялась, и ее было легко перелистывать.
Рубакина крайне возмущало небрежное, неряшливое обращение читателей с книгами. Он видел в этом неуважение к книге.
Отец весь день работал дома или рылся в книгах в библиотеке. У него был большой кабинет, сплошь заставленный шкафами с книгами. В этот кабинет нам, детям, не полагалось входить, когда отец там работал. Иногда, когда приоткрывалась дверь в него, я видел отца, сидящего за столом, обложенного книгами и писавшего. Уже тогда у него был ужасный почерк, который с годами стал хуже. У него была судорога большого пальца, так называемая писательская судорога. Только я разбирал позже его почерк, даже он сам не мог читать им написанное. В письмах к моему отцу Владимир Галактионович Короленко жаловался, что не может разбирать его «иероглифы» и тратит на это дело много времени.
