Надо возвращаться обратно, уж солнце склоняется к закату. Выезжаем к больнице. Я думаю о Екатерине Дмитриевне и Степане Николаевиче. В городе трудно с продуктами, какое удовольствие доставил бы Влайковым зеленый борщ! Аня не прочь заглянуть к знакомой, живущей неподалеку. Уговариваем кучера подождать нас, за двадцать минут мы сбегаем туда и обратно. Я с охапкой щавеля бегу вниз по Херсонесскому спуску. На углу Большой Морской, там, где еще недавно было здание школы, зияет огромная яма, а вся улица засыпана камнями, среди которых расчищена дорожка для проезда автомашин. Такие же разрушения напротив — и справа и слева. Во дворе, где живет Екатерина Дмитриевна, та же картина: поломаны кусты цветущей сирени, на ветках куски штукатурки и щепок, битое стекло обсыпало листья и усеяло землю.
Но и здесь, как и в Кадыковке, меня поразила сила жизни. Ярко зеленели листья сирени, благоухали цветы: природа не хотела сдаваться. Так нелегко бывает добить и человека. Живуч он — создание природы!
На веранде за столом сидели Екатерина Дмитриевна и Степан Николаевич, лица их были сумрачны.
— Бомбежки становятся просто ужасны, — пожаловалась Екатерина Дмитриевна. — По всем убежищам ходят политработники, уговаривают жителей уезжать на Кавказ, говорят, немцы скоро начнут наступать.
— И вы думаете уезжать?
— Нет, что ты! Переживем как-нибудь. Ты же знаешь бесстрашие Степана Николаевича, он и в бомбоубежище ходит только ради меня.
Мне надо было передать Екатерине Дмитриевне письмо, полученное мною недавно из Ленинграда от жены ее брата — Каси. Я не прекращала переписки с осажденным Ленинградом, где у меня было много друзей, уроженцев Севастополя. Валентина Андреева — подруга моего детства писала мне, что сделалась донором и своей кровью спасает жизнь раненых, а пайком, получаемым за эту кровь, — жизнь своего маленького сына и мужа, работавшего в порту.
«Золотая Кася», как ее называли за красивые светлые волосы, была моей приятельницей. Все в ней мне нравилось: жизнерадостность, серебристый смех, прямой взгляд карих глаз, чуткость и отзывчивость, но больше всего она привлекала неподкупной честностью, принципиальностью. Кася не стесняясь говорила правду в глаза и бурно возмущалась несправедливостью. Она работала секретарем в каком-то юридическом учреждении, а ее муж Владимир Дмитриевич Щеглов был преподавателем русского языка.
Степан Николаевич боялся страшных известий из осажденного Ленинграда. Он просил меня в случае, если будет получено такое письмо, ни слова не говорить об этом Екатерине Дмитриевне и передать письмо ему.
Долго не было известий из Ленинграда, да и почта оттуда шла по три месяца, но вот на днях я, наконец, получила письмо.
«…Врачи сказали, — писала Кася, — что спасти Володю может только питание, но где его взять? Поверь, я сделала все возможное, но он слабел с каждым днем, не вставал уже с постели и в конце концов тихо заснул вечным сном. Ты, может быть, осуждаешь меня, скажешь, что не только я, но и дряхлая, больная старуха — мать моя живы, а он умер. У меня цинга, я едва хожу — так распухли ноги, — моя мать еле дышит… У нас не хоронят покойников по целому месяцу, в квартирах мороз, трупы не разлагаются. Но мне повезло: через семь дней мне удалось Володю похоронить…»
Да, в Ленинграде было страшнее, чем у нас. Севастополь ощущал недостаток в продовольствии, но о голоде не было и речи. Работали даже столовые общественного питания. Правда, хождение в часы обеда было часто связано с опасностью для жизни. Бывало и так: выйдет мать из убежища за водой или за обедом и назад к детям не вернется — попадет под бомбежку. Совсем как в доисторические времена, когда люди жили в пещерах, а дикие звери подстерегали их на каждой тропке!
«Голод очень страшен», — писала Кася. Да, она была права, и вскоре многим оставшимся в живых жителям Севастополя пришлось убедиться в этом на собственном опыте.
Я передала щавель Екатерине Дмитриевне и попросила у нее стакан воды. Она ушла в комнату, а я быстро вынула из сумки письмо и сунула его в руки Степану Николаевичу.
— Письмо из Ленинграда, тяжелое.
Он схватил, спрятал его в карман и прошептал:
— Молчите!
Я выпила воду и, рассказав в двух словах о наших приключениях, побежала обратно.
Мрачное впечатление произвел в этот раз на меня город, и я спешила его покинуть.
Было уже совсем темно, когда мы вернулись домой. И все же на другой день на батарее варили зеленый борщ из нашего щавеля, а мы снова отправились работать на огород.
Третий штурм. Переселение под скалы
Прилетел с фронта наш подбитый самолет. Не дотянув до аэродрома, объятый пламенем, упал возле городка. К самолету подъехала машина скорой помощи, из огня извлекли и уложили на носилки четырех летчиков. К счастью, они были живы и не очень сильно обожжены. Самолет горел целый день, ветер трепал пламя и уносил черный дым. Теперь немцы беспрерывно обстреливали наш аэродром на Херсонесском мысу из 14-дюймовых дальнобойных орудий, поставленных в Каче. Без конца налетали самолеты и засыпали аэродром бомбами, «пахали» его день и ночь, земля гудела от взрывов. Немцы «пахали», а наши с такой же настойчивостью засыпали воронки и ровняли посадочные площадки. Трудно стало летчикам и подниматься и приземляться. Они гибли в воздухе, гибли и на аэродроме.
За спиной немцев был обширный тыл, где они в относительной безопасности могли располагать свои аэродромы. За спиной наших войск, оборонявших Севастополь, находилось открытое море с вражескими подводными лодками и торпедоносцами.
После сдачи Керчи летчики покинули наш городок. До нас дошел слух, что в каком-то сбитом немецком самолете были обнаружены снимки городка, на которых ясно запечатлелись фигуры в летной форме. Теперь летчикам приказали оставить городок, так как имелись сведения, что его будут бомбить. Ожидали начала третьего штурма, более жестокого, нежели предыдущие.
Летчики поселились в казематах заброшенной шестнадцатой батареи, окончательно расчистив их и благоустроив. Там даже горело электричество и работал буфет.
Освободилась моя маленькая комнатка, смежная с большой, где жили родные, я переселилась туда, но не радовало меня это переселение: в воздухе сгустились тучи, надвигалась гроза.
Под высокими скалами обрывистого берега, на котором были расположены батарейные огороды, в маленькой палатке, раскинутой у самого моря, жили рыбаки авиачасти. Часто по окончании работы я спускалась к рыбакам и покупала у них рыбу.
С продуктами дело у нас теперь обстояло хуже: нам давно уже ничего не выдавали в баталерке. Мы, правда, не голодали: магазин городка снабжал нас мукой, вермишелью, а подсобное хозяйство — молоком. Но не хватало жиров и некоторых других продуктов.
