Появились убитые и раненые… Те, кто мог, разбежались или оказывали первую помощь. Вскоре на улице Королева загудели сирены «скорой помощи».
Трассирующие пули долетали и до Аргуновской. Шпарили мимо окон. Мы с женой постарались положить детей так, чтобы они были в безопасности.
От шальных пуль в своих квартирах в те дни погибли несколько человек.
Примерно в восемь часов вечера Ельцин вылетел в Москву из Барвихи на вертолете.
За 20 минут он долетел до Кремля и вышел на Ивановской площади, рядом с храмами. Вошел в Кремль, поднялся в свой кабинет и попросил соединить его с министром обороны Грачевым.
Тот находился рядом, в здании Министерства обороны на Арбате. «Войска на подходе», — сообщил он Ельцину.
На самом же деле бэтээры Софринской бригады внутренних войск МВД, которые застрелили насмерть несколько человек, ранили несколько десятков и, прекратив штурм телецентра, снова уехали из Москвы, были в ту ночь единственными «войсками», которые сражались на стороне президента.
Ближе к ночи телевизор все-таки включился. Работало Российское телевидение. Из резервной студии на улице Ямского Поля шла прямая трансляция.
Выступали журналисты, политики, известные телеведущие. Егор Гайдар призвал москвичей идти к Моссовету. В ту ночь около Моссовета по его призыву собрались несколько тысяч человек, они жгли костры, вооружались, кто чем может. Гайдар в эту ночь находился рядом с ними. Этот шаг был необходим. Внезапно ослабевшая власть должна была знать, что ее защищают граждане, а не только вооруженные люди, связанные присягой. Да и вооруженные люди, выполняющие приказ, в такой критический момент должны знать, что граждане — на их стороне.
Но была в ту ночь и другая позиция. Ее высказал в том же эфире известный тележурналист Александр Любимов. «Никуда не ходите, — сказал он, резко осудив заявление Гайдара. — Пусть власть договаривается сама с собой».
А вот что сказала актриса Лия Ахеджакова:
«Те, кто смотрит сегодня на эти рычащие, звериные морды и разделяет их злобу, ничему не научились за прошедшие семьдесят лет. Им кажется, что тогда всё было прекрасно: была колбаса (и кого-то бросали в тюрьмы); все прилежно трудились (и людей расстреливали за опоздание на работу); и все жили так хорошо (и миллионы сидели в ГУЛАГе).
Уже три дня подряд в Москве убивают милиционеров, убивают невинных людей. Пожилые женщины в гардеробе в Останкине, женщины, работавшие там за гроши… — их убили выстрелом из гранатомета.
И за что? За Конституцию? Что же это за Конституция — черт бы ее побрал! Это та самая Конституция, по которой народ сажали в тюрьмы… Нормальных людей убивали, пытали, сажали в психиатрические больницы — и всё во имя этой Конституции!
Где наша армия? Почему она не защищает нас от этой проклятой Конституции?»
Состояние, в котором находились и те, кто выступал из резервной студии Российского телевидения, и те, кто их внимательно слушал, можно определить одним словом: шок. Ужас. Точка. Так дальше продолжаться не может. Ситуация должна повернуться или туда, или сюда.
Вот что пишет Егор Гайдар, в ту пору первый вице-премьер правительства:
«После телеобращения едем к Моссовету. Еще недавно, проезжая мимо, видели у подъезда маленькую кучку дружинников. Теперь набухающими людскими ручейками, а вскоре и потоками сверху от Пушкинской, снизу от гостиницы “Москва” площадь заполняется народом. Вот они — здесь! И уже строят баррикады, разжигают костры. Знают, что происходит в городе, только что видели на экранах телевизоров бой у Останкино. Костерят власть, демократов, наверное — и меня, ругают за то, что не сумели, не подвергая людей опасности, не отрывая их от семьи и тепла, сами справиться с подонками. Справедливо ругают. Но идут и идут к Моссовету. Да, они готовы потом разбираться, кто в чем виноват, кто чего не сделал или сделал не так, как надо. А сейчас идут, безоружные, прикрыть собой будущее страны, своих детей. Не дать авантюристам опять прорваться к власти.
Офицерскйе десятки, готовые в случае нужды взять оружие в руки, уже строятся возле памятника Юрию Долгорукому. Но это — на крайний случай.
Крепко надеюсь, что оружие не понадобится. Толпа напоминает ту, в которой стоял в августе 1991 года, заслоняя Белый дом. Те же глаза. Добрые, интеллигентные лица. Но, пожалуй, настроение еще более суровое, напряженное. Где-то среди них мой отец (Тимур Гайдар. — Б. М.), брат, племянник. Наверняка знаю, здесь множество друзей, соратников, однокашников. Выступаю перед собравшимися, сообщаю, что от Останкино боевики отброшены. Призываю оставаться на месте не рассредоточиваясь, начать формирование дружин, быть готовыми при необходимости поддержать верные президенту силы.
У Спасской башни на Красной площади, где люди собрались по своей собственной инициативе, настроение более тревожное, плохо с организацией.
Ко мне подходит военный, представляется полковником в отставке, просит указаний, помощи. Там, у Моссовета, — сплочение. Здесь — пожалуй, наше уязвимое место».
В эпицентр событий попадали и люди, казалось бы, абсолютно далекие от политики. Вспоминает Шамиль Тарпищев, в те годы советник президента по спорту:
«В Кремле мы сразу направились в кабинет Барсукова (руководителя ГСО, государственной службы охраны. — Б. М.). Только вошли, звонит Ельцин: “Что там происходит?” Барсуков докладывает: “Не волнуйтесь, всё нормально. Здесь порядок. Мы разберемся и вам перезвоним”. Буквально через десять минут Ельцин снова звонит: “Я вылетаю”. Вертолет президента приземлился прямо на территории Кремля, мы встречали его втроем (Тарпищев, Коржаков, Барсуков. — Б. М.). Так получилось, что я стал кем-то вроде офицера связи в приемной Коржакова: сидел на телефонах, а все вокруг носились как сумасшедшие… На меня надели бронежилет. Я выходил на Васильевский спуск, слушал какие-то речи. Возбуждение страшное. Передо мной долго и путано выступал какой-то депутат. Тогда я взял инициативу: “Чего вы здесь стоите? Половину давайте к Белому дому, половину — на Тверскую”. И все ушли».
А в Белом доме тем временем звучали другие, гораздо более спокойные и выношенные речи. Теперь это продуманное мнение можно было спокойно высказывать вслух.
«Оживленно дискутировался вопрос: что делать с Ельциным после того, как его поймают? Кто-то предлагал повесить его прилюдно — но не на Красной площади, это была бы слишком большая честь для него. Другие соглашались: “Да, повесим его! Нет, сначала посадим гадюку в клетку и провезем по освобожденной России, чтобы люди пугались, глядя на него”» (Леон Арон). И это не были пустые разговоры.
