Чаще всего Гиляровский приходил, когда бывала здесь артистка Роксанова.
Целуем наших дорогих и любимых много-много раз, крепко-крепко.
13 мая 1978 года».
«Галя!
Здравствуйте, мои милые и дорогие! Алеша бегает около дома с Антоном, оба в сапогах резиновых, потому что на улице дождь, мелкий-мелкий, а недалеко от дома маленький ручеек, около которого они очень любят играть, переходить его по дну. А как же без сапог-то это сделаешь?
...Шаляпин как раз наигрывал из «Ивана Сусанина», когда пришел дядя Гиляй. Немолодой и солидный на вид, он рядом с Шаляпиным производил впечатление матерого медведя. Познакомились. Заговорили о Волге. Дядя Гиляй начал рассказывать о том, как он бурлачил в молодости. А потом, когда гости съехались, он хлопнул себя по лбу и сказал с украинским акцентом, доставая из принесенной сумки какой-то сверток:
– Чуть не забыл, Татьяна Львовна, вот этой колбаски прислали из Миргорода. Это, скажу я вам, не колбаска, а улыбка природы!
Гости все прибывали, а дядя Гиляй удобно уселся в «некрасовское кресло» и начал свои бесконечные истории, смешные и печальные. Он умел рассказывать так, что все слушали.
Пришел Савва Мамонтов, седой, энергичный человек с огненными глазами. И сразу стал центром всей компании.
Шаляпин полюбил этого удивительно талантливого человека. Приняв дело отца, он построил Ярославскую железную дорогу, наладил дело нескольких заводов, но быстро остыл к этому и стал заниматься тем, к чему давно лежала душа: десять лет тому назад, в 1885 году, открыл Частную московскую оперу, написал либретто оперы «Каморра», а музыку сочинил Е.Д. Эспозито, организовал у себя завод керамики и сам на всю жизнь увлекся майоликой. К тому же недурно пел неаполитанские песни. Да и весь он был заметной фигурой в художественной жизни Москвы и всей России. В его имении Абрамцево Шаляпин еще не был, но повсюду слышал об этом замечательном прибежище молодых художников, писателей, артистов...
Шаляпин почувствовал, что этого человека надо держаться, у него есть деньги, есть бескорыстие человека, по-настоящему влюбленного в искусство и понимающего толк в нем, а главное, он может дать свободу творчества, может предоставить возможность делать то, что художнику захочется, не будет ограничивать какими-то искусственными рамками полет художественной фантазии.
Шаляпин уж догадывался о своей нутряной силе, он уже чувствовал, что его голос покоряет многих слушателей и воспринимается как что-то еще не бывалое. Но он знал также и то, что ему еще предстоит многое сделать и многому еще учиться, чтобы все свои силы раскрыть полностью...
В тот вечер у Щепкиной-Куперник он пел, а потом, когда все расшумелись и развеселились, он лихо отплясывал «ойру» с крошечной тетей Татьяны Львовны артисткой Малого театра А.П. Щепкиной.
Глядя на молодого гиганта, разбушевавшегося в пляске и веселье, Татьяна Львовна думала: «А ведь до этого каким стеснительным был. Казался даже неуклюжим. Да и действительно неуклюжий, длинный, очень белокурый, с круглым русским лицом. Такой простой паренек с Волги. Так и хотелось надеть ему синюю пестрядинную рубаху да лапотки».
В Москве Шаляпин часто бывал в Малом театре, конечно, тогда, когда сам не был занят в спектакле. Смотрел на великую Ермолову и восхищался ее умению перевоплощаться в различные образы, столь непохожие друг на друга, что он удивлялся, когда узнавал, что играет их один и тот же человек.
Ермоловой тоже много говорили, что в Москве появился удивительный бас, который так сыграл Мефистофеля, как никто до него не играл. И она попросила привести его к себе посмотреть на него.
Шаляпин пришел и сразу засмущался при виде необычной обстановки знаменитой актрисы.
Описать обстановку. Шаляпин идет навстречу немолодой улыбающейся, вроде уверенный, сильный, а сам не знает, куда руки девать.
Растерялась и Ермолова при виде этого юношеского свежего лица.
– Как, это Шаляпин? – воскликнула она. – В вашем Мефистофеле столько сатанинского, столько философской иронии. А вы вон какой...
– Да уж, извините, какой есть! – сконфуженно пробормотал он.
Пел ли он на этом вечере у Ермоловой? Необходимо это узнать. Может, сохранился какой-нибудь дневник встреч знаменитой актрисы. Может, описала эту встречу дочь?
Среди своих сверстников Шаляпин не стеснялся, а тут не мог преодолеть врожденную робость перед великими именами. И долго его упрашивали что-нибудь спеть, но он так и не спел. Шаляпин любил рассказывать анекдоты, умел сочно передавать горбуновские рассказы, чуть-чуть подыгрывая себе. Притворялся пьяненьким, и от его имени рассказывал о том, как он был у попа. Сначала он всем восхищался, все-то у него хорошо, попадья добрая, вальяжная, поп чай пьет, канарейка, птица божья, поет заливается, а самовар стоит и кран у него расписной. Потом пьяный становится еще пьянее, рассказ его спутывается, он впадает в полуобморочное состояние, но все лепечет, кончается его рассказ бессмыслицей: попадья птица божья заливается, поет, а поп стоит и кран у него расписной...
А у Ермоловой?
Может, читал свои стихи «Ночь на Волге»?
А может, показать его раскованным после некоторого времени? Показать его страстным, безудержным по принципу: «Коль ругнуть, так сгоряча, коль рубнуть, так уж сплеча» (из стихов А.К. Толстого «Коль любить, так без рассудка»).
Шаляпин уже знал себе цену, но покорялся сложившимся обстоятельствам, сдерживал свою клокочущую горячность, которая не раз уже давала знать о себе. А здесь ему надо было еще завоевывать Москву, тут не до горячности и безудержности, которая проявится несколько позже. Так рассказывали, как он уже в Большом театре рассердился на управляющего конторой фон Бооля и громко кричал, что задаст ему:
– Подайте-ка его сюда! Я его так отделаю. Фон-то из него выбью – одна боль останется.
«Я всегда побаивалась встреч с ним на улице, – рассказывала Щепкина-Куперник. – Он поступал со мной просто: брал под локти и ставил на какое-нибудь возвышение, вроде выступа крыльца, уверяя, что иначе не может со мной разговаривать.
Как-то мы с ним в Литературном кружке (с 1898 года существовал) пошли собирать в чью-то пользу деньги: он настоял, чтобы мы шли под руку. Я ему приходилась приблизительно до пояса, и за нами толпы ходили: верно, было забавное зрелище» (с. 76).
– Пап, а что мне одевать? – послышался капризный голосок проснувшегося сына. – Ты мне положил одежку?
Отец встал, молча взял одежку и набросился на мальчика, целуя его.
– Ага! Попался! Теперь я выиграю. Десять, одиннадцать...
Мальчик ловко подтянул ноги к подбородку и сильно послал их в грудь Отцу, который тут же делано свалился в конец кровати. Мальчик весело засмеялся, и вся хмурь еще не проснувшегося ребенка с него слетела. Такую они придумали игру: Отец лежит, читает, видит, как крадется мальчик, как бы не обращает внимание на него, а тот бросается на него, ловит двумя ручками щеки папы и страстно целует, несколько раз подряд, Отец делает вид, что пытается оторваться от него, а тот еще быстрее чмокает, считает про себя: десять, пять, шесть. «Я победил». – «Ну уж нетушки, я сейчас опять тебя постараюсь победить». И он хватает его, тот вырывается, смачно целует. «Ну ладно, ты сегодня меня победил, хитрюга...»
