— А может быть, и не нужна поэту карьера? — предположил Иван Петрович.
— Моему другу Федору Ивановичу Тютчеву не помешала. А поэт ведь тоже был не последний. Александру Сергеевичу Грибоедову, с которым мы в один день были зачислены в Коллегию, не помешала… Впрочем, Пушкин не хотел делать карьеры и не сделал. Моя же служба с того момента продолжалась, с коротким перерывом, более шестидесяти лет. При самом начале службы я уже возбуждал, до известной степени, чувство зависти. Мне покровительствовал будущий президент греческой республики Каподистрия — этого было достаточно, чтобы вызвать ко мне нерасположение Нессельроде… Однажды дядя мой, князь Андрей Иванович Горчаков, человек весьма храбрый, богатый, но весьма и весьма недалекий, приехал к Нессельроде с ходатайством о производстве меня в камер-юнкеры. «Вашего племянника Александра Горчакова? Да ни за что! Посмотрите, он уже теперь метит на мое место!» — вскричал Нессельроде. Отказал наотрез. Он меня невзлюбил, почуял опасного соперника. И надо же такому случиться, что сменил его на посту министра иностранных дел именно я, только аж в 1856 году, при следующем императоре. Он меня не любил, да и я его тоже, но надо признать: какое чутье было у старой крысы, за одно это его можно было уважать.
— Пожалуй, водки хватит, — сказал князь Горчаков после трех привычных рюмочек перед трапезой. — Выпьем наконец шампанского, — предложил он Ивану Петровичу. — Мы ведь собрались не просто обедать, а отмечать годовщину Лицея. Сегодня 19 октября 1882 года, доживу ли я до следующей? Пока сижу ведь, пью шампанское и совсем не один, как предполагал наш поэт. — Старик засмеялся. — Один — это поэтическое преувеличение, а в жизни все по-другому.
— А кольцо, ваша светлость? Чугунное кольцо у вас не сохранилось? Что на нем было написано? Я всех, с кем смог и успел встретиться, спрашивал…
Князь вопросительно поднял брови — ну и?!
— Никто мне не показал. Наследники ничего не знают.
— И у меня тоже нет, — против воли соврал князь. Впрочем, сделал он это легко, привычно, сам не зная зачем, ибо, как величайшему дипломату, а именно таковым он себя считал, делать это ему было крайне легко и приятно. — А написана там была какая-то строчка из стихов барона Дельвига.
Разгорячась от водки и шампанского, князь говорил без умолку, по старчески скакал с одной темы на другую, цепляясь в разговоре за какое-нибудь слово, уходил в сторону и уже не возвращался, руководствуясь в беседе одному ему ведомым внутренним движениям души.
— Умру в Бадене, как моя Маша. Больше нигде не хочу умирать. И будут недруги опять говорить, что князь Горчаков не любил России, хотя я более шестидесяти лет верой и правдой служил только ей. Как написали в моем деле после той истории с Бенкендорфом: князь Александр Горчаков не без способностей, но не любит Россию. А вот и не люблю, — сказал он капризно, — но не позволю, чтобы кто-то мне на это указывал!
— Неужели на вас было дело?
— Разумеется. А что тут удивительного? — воскликнул князь. — За лицейскими следили особо. Знаете ли, даже выражение было: лицейский дух! Вольнодумство! А ознакомился я с этим делом, когда стал министром. Тогда, милейший Иван Петрович, была замечательная традиция. Как только новоиспеченный министр появлялся в своем кабинете, начальник секретной полиции выкладывал ему на стол дело, заведенное на него в прежние времена. Вот бы вам для вашей работы полистать эти дела.
— Ваша светлость, я не устаю удивляться вашей необыкновенной памяти. Поверьте, это не лесть, это только признание неоспоримого факта.
Князь Горчаков был доволен и слегка пожурил Ивана Петровича:
— Иван Петрович, мы ведь договаривались — между лицейскими без титулов. А если говорить о памяти, то, слава Богу, я пока еще в сознании. Помню, как тело Егора Антоновича, нашего незабвенного директора, которого мы столько вспоминали в последнее время, еще было с нами, а дух уже отлетел: лета его тогда совсем уничтожили память. Когда я заезжал к нему на дачу, где он жил у своей дочери Сакен, он каждый раз спрашивал: зачем я в Петербурге? А я каждый раз объяснял ему, что служу министром иностранных дел. «Да? — каждый раз удивлялся он. — Уже министром?» Я дружил со стариком, он был мне очень близок. В 1877 году я пожертвовал 16 тысяч рублей для учреждения в Лицее стипендии в благородном воспоминании о Егоре Антоновиче. Я вечно чувствовал себя обязанным Егору Антоновичу. Как он любил нас, лицейских, как следил за нашими успехами, как радовался! Хотите, покажу медаль? С ней связана целая история. — Он позвал камердинера и попросил принести из спальни шкатулку. Из шкатулки он извлек медаль, потертую, с облезшим золотом. — Малая золотая медаль. Ее у меня во время оное украли вместе со всеми вещами и незначительными документами посольства в Лондоне. Однако это послужило одной из причин моего перевода в Рим.
— Я слышал об ином, — сказал Иван Петрович. — Вернее, читал у Долгорукова в «Листке», что вы, выведенный однажды из терпения полнейшей неспособностью посла графа Ливена, сказали кому-то: «Вы не можете себе представить такое положение: быть живым, привязанным к трупу». И хотя эти слова были сказаны с глазу на глаз, но немедленно же дошли до Ливена, который воспылал к вам непримиримой ненавистью.
— Было и это, — улыбнулся князь Горчаков. — Но нужен был и формальный повод. Я думаю, кража была подстроена супругой посла, графиней Долли Ливен, Дарьей Христофоровной, родной сестрой небезызвестного всем нам графа Александра Христофоровича Бенкендорфа. Собственно, послом в Англии была она, ее звали посольшей, а ее мужа «супругом посольши». Я мешал ей делать свои мелкие делишки. Известная авантюристка, одно время любовница Меттерниха, она давно умерла в Париже, где жила в доме, купленном ею у наследников Талейрана, содержа в нем блестящий салон. Так вот, Егор Антонович, добрейшая душа, прислал мне в Италию копию медали, сделанную из меди и позолоченную. Поэтому она такая облезлая, но дороже мне той, первой! — Он повертел медаль в руках и передал ее Ивану Петровичу, вздохнув: — Дарья Христофоровна… Я вам рассказывал про то, как в Вене повздорил с Бенкендорфом? Я был тогда всего старшим советником посольства, правда, исполнявшим должность посланника в его отсутствие, а он — всесильным жандармом, главой III отделения. Нет?! Но это особая история, о ней в другой раз. Вы ведь не покидаете Баден?
— Нет, ваша светлость, — сказал Иван Петрович.
— А я пока не умираю, — улыбнулся князь Горчаков неожиданно светлой детской улыбкой, достал большие серебряные карманные часы с барельефным портретом Александра I, изображенного с надетой на голове шляпой, и посмотрел, который на них час. Иван Петрович заинтересовался часами, но постеснялся спросить, побоявшись, что он и так утомил за сегодняшний вечер князя.
