Погода неожиданно изменилась. «Здесь сейчас холодно, как зимой», – писал из Парижа Рахманинов 6/19 мая А.А. Брандукову.
Чаще стали собираться в апартаментах Дягилева, играли, пели, разговаривали. Прощались с теми, кто, закончив свои выступления и получив вознаграждение, отбывал на Родину.
Бывал у Дягилева и Шаляпин; незаметно вошла в этот круг знаменитых людей и Мария Валентиновна, вошла как богатая вдова, меценатка, интересующаяся искусством и покровительствующая нуждающимся художникам. Это не вызвало ни у кого удивления, все прекрасно знали, что без богатых покровителей мало кто может что-нибудь путное написать. Александр Скрябин не скрывал, что много лет его поддерживал Митрофан Петрович Беляев, а после его смерти необходимую ему «пенсию» выдавала известная покровительница художников М.К. Морозова. Иначе он ничего бы не написал. К тому же еще и влюбился в свою ученицу и пришлось содержать две семьи. И об этом было много досужих разговоров. Федор Иванович знал об этих разговорах, мало кто с пониманием относился к решению известного музыканта, больше осуждающе покачивали головами: Вера Ивановна, первая жена Скрябина, была полна самоотверженности и преданности своему мужу, а он ее бросил с детьми, ушел к другой. Мария Валентиновна тоже предлагала ему, Шаляпину, жить у нее в Петербурге, она богата, независима, купит дом, отведет ему целый этаж, будет останавливаться у нее во время гастролей в Мариинском. Но Шаляпин шутливо отмахивался от нее во время этих разговоров, навязчивых и нудных. Он никогда не бросит своих детей…
Выступления в Париже заканчивались. Рахманинов уехал в Москву. Перед отъездом Рахманинов высказал свои впечатления:
– Если б не ты и Римский-Корсаков, концерты Дягилева не стали историческими, а если б стали, то совсем в другом смысле, чем он задумал.
Рахманинов присутствовал на втором, третьем и четвертом концертах. На четвертом, 13/26 мая, в качестве дирижера, исполнителя и автора. И кто-то сказал о нем: «Рахманинов жжет свою свечу не только с двух, но даже с трех сторон: он творец, пианист и дирижер».
– А что ты имеешь в виду? – спросил Шаляпин.
– Программа-то прекрасная, но я недоволен оркестром Общества концертов Ламурэ, оркестр этот не выше посредственности, и с ним совершенно невозможно было добиться не только тонких нюансов исполнения, но даже более или менее строгой дисциплинированности.
– Кантата вроде бы прошла хорошо, – возразил Шаляпин.
– Кантатой дирижировал я сам. Тут я сумел добиться четкости исполнения, но Артур Никиш так и не достиг исполнения, какого ему хотелось, даже в сочинениях Чайковского, которого он хорошо знает. Я слушал его, я был на концерте в Гевандхаузе, в программе были две симфонии. Первая – Брамса, Шестая – Чайковского, это было гениально, дальше этого, мне показалось, идти нельзя, публика устроила бешеную овацию ему. А тут – успех средненький, если не хуже. А «Камаринскую» просто провалил…
– Досадно, что он и «Руслана» чуть не провалил. Уже на репетициях было видно, что он не знает партитуру, казалось порой, что он видит ее чуть ли не первый раз в жизни. Понадеялся на свой талант, и «Руслан» прошел с грехом пополам, как говорится. Какое уж тут исполнение, когда все время ожидаешь, или исполнитель ошибется, или дирижер неправильно возьмет темпы. Римский-Корсаков на первой же репетиции понял и своими сочинениями сам стал дирижировать, хоть он и не очень-то любит это занятие. Побоялся, что испортит Артур Никиш.
– Оказывается, он русской музыки совсем не знает и не дал себе труда поглубже ознакомиться с теми сочинениями, которыми ему пришлось дирижировать. А как больно бьют грамотного слушателя все эти неверности в темпах, неясность общего плана, а в итоге получилась ужасающая бесцветность в исполнении. А потому парижане вполне справедливо могут говорить, что сочинения Чайковского не представляют собой ничего выдающегося, мало оригинальны и почти лишены собственной физиономии. Это же из области курьезов. Чайковский – резко индивидуален, как один из немногих, только исполнять его надобно уметь.
– А господин Шевильяр испортил последний акт «Хованщины», я все время следил за ним, не собьется ли, а потому голос мой звучал не совсем свободно. Так что критиковать эти концерты будут, недостатков много, но главное – русская музыка звучала в «Гранд-опера», куда так стремился попасть еще Петр Ильич Чайковский, мечтал о своей «Юдифи» Серов и о своем «Демоне» Рубинштейн, как говорил мне Николай Андреевич. Так что след проложен…
– Я слышал, – сказал Рахманинов, – что поговаривают на будущий сезон поставить «Снегурочку» и «Бориса Годунова». Это было б замечательно, и все должно быть наше – декорации, певцы, дирижеры, даже хор и оркестр я бы порекомендовал привезти, но это было б чересчур. Слава Богу, начало положено, Дягилев – молодец.
И вот Рахманинов уехал. Шаляпин вполне был удовлетворен тем примирением, которое у них состоялось здесь, в Париже. И часто вспоминал длительные разговоры с ним. Сергей Васильевич из Москвы сразу же поедет в свою любимую Ивановку, будет сокращать свою предлинную, по его словам, Первую сонату. Все лето он будет плодотворно работать. Да и наилучшее настроение у него возникает там же, где все кругом ему знакомо и симпатично, как он выразился, а внутри себя чувствует покой. И был бы совершенно счастлив, если б удавалось там пожить подольше. Единственное, что плохо, жаловался Рахманинов, – в Ивановке не хватает книг; что-то придет в голову, какая-то мелодия, он запишет ее, а слов найти для этой мелодии никак не может… Мария Семеновна Керзина прислала ему одну книжку стихов, не подошла, слова требовали минора, а ему как раз нужны были стихи помажорнее. Вот и закис на несколько дней… А тут и пошли всякие недоразумения. Вроде бы с солидными людьми договаривался дирижировать десятью концертами Музыкального общества, в связи с этим отказался от контракта в Большом театре, подал в отставку в двух институтах, где преподавал, но дела в Музыкальном обществе оказались в плачевном состоянии, «концертный вопрос повис в воздухе», как сам выразился Сергей Васильевич, отказался от всего, что связывало его с Москвой. Но ничего не осталось ни за душой, ни за карманом, ни в самом кармане: «Гол как сокол. Из такого положения один только выход: писать. Но в Москве по-прежнему было беспокойно, какое уж тут писание в такой нервозной обстановке, а потому и решили уехать в Дрезден, средства для этого еле-еле наскребли, потому и произошел казус с красным креслом, которое сначала купил, потом не хотел его брать». Удивительно, всего сорок пять марок, а великий Рахманинов переживал из-за них, ругался с хозяином мебельного магазина, ходил к адвокату, а потом все-таки заплатил. Размышляя о печальной судьбе талантливого друга, Шаляпин неожиданно вспомнил Александра Скрябина, который играл у Дягилева, когда он как-то вошел в комнату, где уже многие участники концертов собрались. Худенький и хрупкий, небольшого роста, с мелкими чертами лица и невыразительными глазами, Скрябин своими изнеженными маленькими руками извлек из «Блютнера» мощные, пронизанные сильным драматизмом звуки, поражал могучим темпераментом, дерзкой смелостью музыкальных идей. И даже его теноровый голос совершенно не соответствовал созданному звуками облику. Музыка, которую играл Скрябин, скорее подходила для громадного ростом Рахманинова, с его длинными руками и сильными пальцами. Да и крупные черты на аскетически суровом, бритом до бледноты лице Рахманинова, его пристальный глубокий взгляд, коротко подстриженные волосы на большой голове, грубый с басовым оттенком голос – все это словно было предназначено рождением для могучей трагедийной музыки, а он чаще всего играл лирические, полные задушевности музыкальные произведения, писал романсы, сонаты, чудесную «Весну» на слова Некрасова… Как не похожи эти два русских музыканта, но судьбы их так тесно переплелись, что уже невозможно представить их друг без друга: в один год они удостоены золотых медалей как окончившие курс Московской консерватории, и с тех пор то один, то другой поражают своими оригинальными музыкальными произведениями.
