– А сам? Ты же превосходный пианист, сыграй сам, покажи, как надо исполнять. Добьешься успеха, а потом все за тобой будут исполнять. Вот увидишь. Ты еще покоришь своей игрой весь мир. Римский-Корсаков восхищается твоей музыкой, уж поверь мне, на его музыкальных вечерах всегда заходит речь о тебе.
– Ох, не лукавь, Федор, я знаю, что Надежда Николаевна не любит меня, не приглашает в свой круг. А я очень люблю «Светлый праздник», «Шехеразаду», «Испанское каприччио», очень многого ожидаю от исполнения «Золотого петушка», музыка прекрасная, я просмотрел изданную партитуру, проиграл в Дрездене… Музыка Римского-Корсакова каждый раз вызывает у меня неизменные восторги. При исполнении этих вещей у меня наворачиваются постоянные слезы, от сентиментальности моей натуры, что ли. Не знаю, а вот мои произведения у него не любят. Не говори мне обратного, знаю, слышал от постоянных посетителей этого музыкального салона.
– Вот и неправду тебе говорили. Николай Андреевич с восхищением говорит о тебе как о талантливом дирижере, особенно выделял твою работу над постановкой «Пана воеводы» в Большом театре. Время постановки оперы, говорил, было в Москве смутное, но талантливый Рахманинов заставил разучить оперу хорошо, оркестр и хоры шли превосходно, никакого сравнения с постановкой в частной опере, оркестр звучал во много раз лучше, особенно доволен был началом оперы, ноктюрном, сценой гадания, мазуркой, краковяком, сценой Ядвиги с паном Дзюбой… А ты говоришь. И о романсах высоко отзывался…
– Я сейчас скажу тебе, что он говорил о моих романсах, не нужно тебе, Федор, лукавить, у тебя это не получается. «В целом это – не камерная музыка, не камерный стиль. Часть романсов салонного склада, разумеется, это не Блейхман и не Врангель, но… Другие – прекрасная вокальная музыка концертного плана для большого зала, для широкого круга слушателей. Лишь немногие романсы отмечены настоящей камерностью. Аккомпанементы многих романсов слишком сложны в пианистическом отношении – требуют от исполнителя чуть ли не виртуозных данных. Случается даже, что именно в фортепианной партии, а не в голосе сосредоточен основной смысл и художественный интерес романса, так что получается собственно пьеса для фортепиано с участием пения». Разве ты не видишь в этих оценках полного непонимания моей творческой манеры. Я хочу полного сливания голоса со звуками пианино, чтоб пианино не сопровождало голос, а было такой же составной частью единой музыки. У него же музыка сопровождает голос, подыгрывает ему. Не знаю, понял ли ты, что я хочу сказать.
Шаляпин кивнул.
– У Римского-Корсакова свой стиль, свое понимание музыки, каждого жанра в ней, свои правила и догмы, обветшавшие формы он действительно ломает, создает нечто новое и прекрасное, но не понимает, что ли, что у меня есть свое представление, свой стиль. И свое представление о камерном романсе. Это ничего, Федор, что у меня провал следует за провалом, такая уж полоса. Лишь было бы время работать тихо и спокойно, не терзали б меня по всяким мелочам. Представляешь, вот сижу, работаю, что-то получается, наигрываю для себя, а потом неожиданно для меня обнаруживается тысяча неотложных дел – на деловые письма надо отвечать, корректуру править… На кой черт мне их присылают, но так я думаю в сердцах, а ведь проглядывать, править-то все равно надо, ничего тут не поделаешь, но после этого опять приходишь в творческое настроение день или два, а то и совсем наступит какая-нибудь хандра… Как-то в самый разгар работы пришли литографированные голоса моих двух опер, их нужно было все прокорректировать для Зилоти, для концерта, в котором ты принимал участие. Все это отнимает пропасть времени и не дает работать. Вот причина моего зла. А я как раз искал в это время кульминационный пункт в развитии дуэта героини и героя моей новой оперы. Надо было дойти до чего-нибудь крайнего, тогда, думал я, и все предыдущее простится. Стихи хороши, но никак не получается. Чувствую, что героиня своими рассуждениями безусловно расхолаживает своего возлюбленного, опять течет сплошная декламация, как в предыдущих операх, а я ведь хотел совсем другого. Конечно, ее роль можно сократить, но и у него не вижу таких слов, на которых можно было бы построить апофеоз всей этой картины. Вроде бы нашел в конце, но тут же почувствовал, что этот момент окажется запоздавшим. Так ничего не придумав, забросил и всю оперу. Может, когда-нибудь вернусь к этому сюжету. Но уж очень мало на себя надеюсь в писании. Сюжет и музыка мне вдруг надоели до крайности. И я бросил все к черту. Ничего не получалось за дни и недели, ни на шаг вперед не продвигался, вот когда горько и тяжело становится, вот когда тоска заедает… У Римского-Корсакова таких провалов никогда не бывало, в нем гармонично сочетаются и вдохновение, и тончайшая работа интеллекта, и дисциплинированная воля художника. Если Чайковский говаривал: «Пишу, как Бог на душу положит», то Римский-Корсаков совсем иной: «Пишу, как требует мой разум и воля». Чуть ли не в каждой вещи Николая Андреевича покоряет богатство гармонии и его ни с чем не сравнимый оркестр. У него есть чему поучиться.
С удовольствием слушал Шаляпин рассуждения своего друга. Главное даже не в тех мудрых мыслях и тонких наблюдениях, которые потоком лились из настежь растворенной души друга, а в том, что снова между ними нет никаких преград и недоразумений, снова они могут вот так доверительно говорить друг с другом, как это бывало в дни их юности, снова Рахманинов будет строго останавливать его, если он в чем-нибудь ошибется, строго наставлять его… Ну и пусть, хотя и стали гораздо взрослее, опытнее… А от Сергея Васильевича он примет любой совет, любое указание, любое наставление. Другое дело, что может не послушать и сделать по-своему, но что ж…
– Как здоровье-то? А то все о серьезном говорим с тобой, – ласково спросил Федор Иванович.
– Так вроде бы ничего, только вот глаза мои совсем испортились, помнишь: «Мартышка в старости слаба глазами стала», при чтении или напряженном писании глаза затуманиваются и голова сильно болит. По совету доктора выписал себе очки. Вообще-то я как-то расклеиваться стал. То здесь болит, то там. Да и сплю скверно. А бывает, и апатия нападет на меня, тоска, настроение аховое, и с отвращением начинаю думать о написанном, что сразу же сказывается и на отношении к окружающим.
– Нельзя так надолго уходить от жизни, пусть и гнусной, полной всяческих дрязг, невзгод, неприятностей, встреч с людьми не очень-то, может, и приятными. Но ты же лишаешь себя и встреч с приятными людьми. Я вот тоже попробовал как-то закрыться у себя дома на Зачатьевском. Дом прекрасный, полная вроде бы чаша, детей в доме полно, веселье, смех, прекрасная жена, любимая, ухаживает за мной, а на улице идут бои, выходить на эту улицу не хочется. Дай, думаю, посижу дома, хоть отдохну маленько. День просидел. Читал, конечно, работал, с детьми возился. Но вскоре почувствовал, что чего-то мне недостает… Затосковал без публики. Представляешь? В скучном и темном Зачатьевском переулке к тому же отключили электричество – всеобщая забастовка. Я затосковал, выпил, конечно, не помогает… Вытащил свои сувениры, подарки, навесил на себя Золотую Звезду бухарского эмира, другие блестящие побрякушки, которые украшают людское тщеславие, и сижу, распевая песни. Пришел ко мне приятель-художник, торопливо начал рассказывать, что же происходит на улицах, и глядит на меня остолбенело. Я тоже на себя посмотрел его глазами: на халате ордена, через плечо ленты от венков, на шее подаренные часы с изумрудами, в халате и домашних туфлях и распеваю: «Последний нонешний денечек…» Он просто застонал от ярости. «Что это такое? – закричал он. – Ты что? С ума сошел? Кругом происходит Бог знает что, на всех домах ставятся какие-то отметки, кресты, и у тебя на двери поставлен углем крест, а ты – балаганишь! Разве такими вещами играют? Не дай Бог, если увидят тебя эдаким, – расстреляют! И – за дело!» Так рассердился, остановить невозможно было. Ну а я продолжаю дурачиться, полез его обнимать со словами: «Последний нонешний денечек…» И предложил выпить, потому что мне было грустно, и я сидел дома в полном одиночестве. Так вот он обиделся и удрал, снова оставив меня в одиночестве и скуке. Не люблю я одиночество, Сергей, не могу долго пребывать без публики, без игры, без пения, без театра…
