В июне Дюма отправился в Гавр, чтобы заработать немного денег, читая лекции. Одновременно с ораторской деятельностью, все еще забавлявшей его своей новизной, он писал статьи для «Большой Газеты» Вильмесана. Но его последняя работа, посвященная змеям, стала всего-навсего бесстыдной компиляцией трудов Бюффона на эту тему. Вильмесан это заметил и резко прекратил публикацию текста, авторство которого показалось ему сомнительным. Александр утешался после этого публичного унижения, держа на прогулках за руку маленькую Микаэлу, с которой ненадолго встретился в Гавре. Он посетил также устроенную в этом городе выставку, побывал на воскресном бое быков, осмотрел окрестности, провел некоторое время в Этрета с Курбе и Моне… А вернувшись в середине сентября в Париж, с удовольствием узнал о том, что одна из его пьес, «Совесть», снова пойдет в «Шатле», а другую пьесу, «Госпожа де Шамбле», будут ставить в конце октября в театре «Порт-Сен-Мартен». Двойной успех!
В начале следующего года в том же театре «Шатле» начали репетировать драму в пяти действиях и одиннадцати картинах, которую он создал по мотивам романа «Белые и синие». Пока шли репетиции, актер Тайяд, явившись однажды к автору за разъяснениями насчет роли Сен-Жюста, внезапно заметил, что Дюма перестал участвовать в разговоре, уснул на полуслове и теперь похрапывает, закрыв глаза и приоткрыв рот. Совсем старик… Тем не менее работа над этой патриотической драмой шла гладко, и 10 марта 1869 года состоялась премьера. «Либеральная империя» проявила доброжелательность, позволив играть спектакль, в котором впервые с тех пор, как на престол взошел Наполеон III, актеры на сцене кричали «Да здравствует Республика!» и пели «Марсельезу». Эта дозволенная смелость привела зрителей в восторг. Дюма преисполнился гордости. Однако близкие тревожились из-за того, что он то и дело засыпал, их беспокоила старческая дрожь его пальцев. Дети советовали Александру поберечь себя, но он в ответ писал сыну в мае 1869 года: «Это правда, рука у меня дрожит, но пусть эта неприятность тебя не беспокоит, скоро все пройдет. Напротив, именно покой виновен в том, что у меня дрожит рука. А как же иначе? Она настолько привыкла работать, что, когда я несправедливо обидел ее, принявшись диктовать вместо того, чтобы писать самому, принялась дрожать от ярости, лишь бы не оставаться такой неподвижной. Как только я снова стану всерьез писать сам, и рука моя всерьез вернется к своим величественным манерам».
Несмотря на то что сам Дюма притворялся, будто легкомысленно относится к своим недомоганиям, отделывался шутками, сын настаивал на том, чтобы он показался доктору Пиорри. В конце концов уговорил, и тот посоветовал больному подышать живительным воздухом моря. Александр провел лето 1869 года в Роскове, в Бретани, взяв с собой кухарку и секретаря. Местность была бедная, еда плохая. Кухарка ругалась и проклинала все на свете: мясо отвратительное, артишоки слишком твердые, фасоль гнилая, масло прогорклое. В конце концов, выведенная из себя скудостью припасов, она потребовала расчет. Мари издали тревожилась об отце, лишившемся услуг этой кулинарки, умевшей баловать его вкусными блюдами. Он успокаивал дочь: «Лапочка моя дорогая, не беспокойся так о нашем будущем, пока что мы не умираем с голоду. Добрые души из Роскова объединились и поставляют нам продовольствие». Он не лгал: соседи, сжалившись над старым знаменитым писателем, которому теперь нечего было есть, стали приносить ему рыбу – камбалу и макрель – и омаров. Воздав должное дарам моря, Александр решил написать «Большой кулинарный словарь». Описание самых вкусных гастрономических чудес вдохновит его куда больше, думал он, чем описание тридцати шести исторических персонажей, уже выжатых им досуха словно лимоны до последней капли сока.
Несмотря на этот утешительный проект, возвращение в Париж оказалось безрадостным. Здоровье Александра еще ухудшилось, долги нарастали. Верный Василий время от времени отправлялся в ломбард, чтобы заложить столовое серебро или какую-нибудь драгоценность. Нередко приходилось Дюма посылать его и к сыну, богатому и благоразумному драматургу, чтобы выпросить очередную подачку, которой тот, как всегда, старика одаривал, но, как всегда, весьма и весьма неохотно. Жалея отца, Александр Второй все же не мог простить ему расточительности и непредусмотрительности. Какого черта, можно же все-таки быть гениальным и при этом уметь считать! «Посмотрите на меня! Посмотрите на Гюго!» Александр Первый, замкнувшийся на себе, подавленный, охваченный робостью и нерешительностью, больше ничего не писал и не диктовал, он довольствовался тем, что перечитывал свои старые книги. Как-то Александр Второй застал его перелистывающим страницы «Трех мушкетеров».
– Ну и как? – поинтересовался сын.
– Хорошо! – признал отец.
– А «Монте-Кристо»?
– Он не стоит «Трех мушкетеров».
В другой раз, задумавшись о том, как будут оценивать его творчество грядущие поколения, Дюма пробормотал в присутствии младшего Александра: «Мне кажется, будто я стою на вершине монумента, сложенного из камней, где каждый камень – это моя книга, и этот монумент подо мной шатается, словно построен на песке». Сын откликнулся: «Не тревожься, монумент крепко сложен, и основание под ним прочное». Дюма, наполовину убежденный, улыбнулся, закрыл лежавшую перед ним книгу и вновь погрузился в задумчивость завершающего свой путь автора, полного недоверия к своему прошлому и опасений за свое будущее.
В начале 1870 года у него во рту появился нарыв, и он долго не мог разговаривать. Доктор Декла посоветовал пациенту уехать в теплые края, туда, где больше солнца, чтобы вновь набраться сил и обрести вкус к жизни. Собрав немного денег, Александр отбыл в Испанию вместе с Адольфом Гужоном. В дороге он развлекался тем, что сочинял эротический «Роман Виолетты»: последняя дань восхищения женским полом, который он так любил и по которому все еще вздыхал. Нет, для того чтобы придать ему сил, требуется не ясное небо юга, думал он, ему куда больше помогла бы новая любовница. Но сумел ли бы он еще ее удовлетворить? Дюма предпочел не отвечать себе на этот вопрос, да и роман тоже вскоре забросил. В Мадриде, во время спектакля в Королевском театре, он уснул и нарушил ход представления своим храпом. Зрители, сидевшие в соседних креслах, разбудили Александра, и он под общий смех покинул зал.
Девятнадцатого июля в Биаррице он был ошеломлен, потрясен и сломлен известием о начале войны с Пруссией. Он вернулся в середине августа в Париж, но не понимал, как сможет жить дальше в этой стране, где все молодые люди были отправлены для принесения в жертву на поля сражений. С каждым днем груз горя и позора становился все тяжелее. Виссенбург, Фрешвиллер, Резонвиль, Сен-Прива – названия этих мирных городков теперь напоминали лишь о кровавых поражениях. Пруссаки наступали со всех сторон. Где же они остановятся? Мари, примчавшаяся из Трувиля, склонилась над постелью отца, лежавшего без движения, без голоса и почти без сознания.
