— Ну, это совсем другое… А вот любовь публики к артисту у нас на Руси тоже частенько принимает суконнослободской характер. Вот кто-то подошел ко мне и похваливает меня. Если же я ему отвечу, что спешу, что я занят и мне некогда с ним время тратить, он тут же меняет свое отношение ко мне, начинает тыкать, говорить всякие гадости, дескать, зазнался, дескать, мы тебя любим, а ты цени…
Днем Шаляпины гуляли по городу, бывали на Откосе, любовались Волгой… Бывали на ярмарке. А уж если Федор Иванович оказывался на ярмарке или в магазине, то, естественно, не обходилось без покупок. Его привлекали всякие интересные антикварные вещи, кустарные изделия, в которых он понимал толк. В его жизнь вошел достаток, и он мог себе позволить покупать все, что ему приходилось по душе.
Вечером в Большом ярмарочном театре Шаляпин исполнял партию Мефистофеля, одну из любимейших, постоянно вызывавшую восхищение и аплодисменты у публики.
С радостным волнением собирался в этот вечер в Большой ярмарочный театр на «Фауста» молодой режиссер и певец Николай Боголюбов. Проездом в Москву он остановился в Нижнем для того, чтобы посмотреть ярмарку и послушать своего старого товарища по оперной сцене Федора Шаляпина. Всего лишь несколько лет тому назад они вместе начинали в Казани, и воспоминания будоражили его душу. Сколько их нахлынуло на него. Эпизод за эпизодом возникали в его воображении, и он уже радостно предчувствовал, как они вместе с Федором будут вспоминать и смеяться над своими первыми шагами в оперном деле. Пусть они достигли разного в жизни: Шаляпин стал знаменитым, сколько о нем было разговоров в Галерее в Милане, до сих пор там удивлялись феноменальному успеху русского артиста. Ну а он, Николай Боголюбов, тоже кое-что стал значить в оперном деле. Работал помощником режиссера, режиссером в Саратове, в Перми, в Казани… Вот в Казани к нему, как к помощнику режиссера, и привели однажды высокого, лохматого блондина в косоворотке. Говорят, певчий, а работает писарем земской управы, дескать, Федор Шаляпин очень любит театр, любит петь…
«Вспомнит ли меня? — вдруг подумал Боголюбов. — Эк взлетел, не зазнался ли?.. Не может быть. Старых друзей не забывают. Ну, пусть не друзей, а все-таки вместе служили в одном театре. Сколько вместе пережили…»
Боголюбов пошел в театр, по дороге взял извозчика, который быстро домчал его до театра.
«Подумать только… Ведь тогда в Казани от меня зависело, как помощника режиссера, взять его на роль статиста с окладом в пятнадцать рублей в месяц или отказать ему. Но он сразу понравился своей внешностью и независимой манерой держаться. И вот этот несуразный на первый взгляд парень, с его мешковатой, как у молодого жеребенка, фигурой, через десять лет стал европейской знаменитостью. Конечно, он был влюблен в театр, это сразу всем было видно: но можно ли было разглядеть актера в статисте, который исполнял то роль безмолвного палача в сердцещипательной драме, то сурового опричника в свите Ивана Грозного, то старого лакея, который выносил посмертное письмо самоубийцы женщине, изменившей ему. Конечно, он уже и тогда являл способности к перевоплощению, роли запоминались. Но что сейчас об этом говорить, когда уже всем очевидно, что он замечательный певец и драматический актер… Лучше я ему напомню курьезный случай, когда шло представление драматической хроники «Дмитрий Самозванец»… Помнит ли он главного режиссера Линтварева, который так любил массовые сцены и всегда количеством народа перегружал массовки? Вряд ли… А случай редкостный, должен вспомнить… Поляков изображали, кажется, студенты ветеринарного института, набралось их человек тридцать… Зачем? Хватило бы и пятнадцати. А «московский люд» во главе с Шаляпиным вышибает ворота в Кремле и бьет «поляков». Ах, как был хорош Шаляпин, открытый ворот красной рубахи, черная борода, бледное лицо… Мог ли такой статист быть просто статистом и исполнять предназначенную ему роль? Тут же по-настоящему ввязался в драку со студентами, а вслед за ним и вся молодежь… Линтварев был в ужасе, мои крики не помогали, а лишь подзадоривали… Вот зрительный зал был доволен, увидев настоящую потасовку. Что было делать? Приказал опустить занавес. Но и это не помогло, студенты явно одолевали «московский люд», хотя все должно было быть наоборот…»
Боголюбов широко улыбался под недоуменными взглядами собравшихся в огромном зале зрителей. Но не мог он сдерживать себя, вспоминая этот эпизод. И виновником его прекращения, как и начала, опять же был Федор Шаляпин. Режиссер и его помощники метались на сцене, стараясь разнять драчунов, а в это время Шаляпин схватил пожарный брандспойт и поочередно окатывал ледяной струей то одну, то другую враждующие стороны. Ясно, что все разбежались переодеваться в сухое платье. А зрители были довольны, кричали «Бис!» и «Браво!». Но вспомнит ли Федор Шаляпин этот курьезный случай начала своей сценической карьеры и стоит ли напоминать ему об этом? С тех пор Боголюбов не видел своего ровесника, сделавшего столь блистательные успехи… Вот он только что вернулся из Милана триумфатором, уже солист Большого театра…
Николай Николаевич Боголюбов недавно был в «Театральном агентстве Е. Н. Рассохиной», и она рассказывала, как приходил к ней Шаляпин всего лишь пять лет тому назад и как она устроила его в антрепризу Лентовского. Вот кто является настоящим министром театральных дел, вспомнил Боголюбов энергичную, живую и очень оперативную Рассохину, которая превосходно знала всех антрепренеров, артистов, их сильные и слабые стороны. Отовсюду к ней в агентство стекались сведения, и она подбирала труппы, более или менее подходящие по силам. Конечно, за услуги она брала немалые проценты, но зато почти все одаренные артисты получали работу.
Подняли занавес. Действие «Фауста» началось… Боголюбова потрясла игра и голос Федора Шаляпина. «Как в столь короткий срок из бывшего статиста и певчего Казанской Петропавловской церкви могло развиться такое мощное художественное явление? Вот загадка-то… Говорят, что чудес не бывает, но это одно из них, — думал Николай Николаевич, внимательно следя за развитием действия на сцене и вслушиваясь в красивый и мощно звучащий голос Шаляпина. — Он, пожалуй, больше волнует своим душевным содержанием, чем своими вокальными данными, пусть даже и виртуозно отделанными. Насколько образ Мефистофеля стал более глубоким и драматически осмысленным… Но откуда же взялись эти глубины? Ведь всего лишь десять лет тому назад он, проходя мимо огромного бронзового памятника Державину, стоявшего в сквере против театра, постучал по медной голове поэта палкой и спросил меня: «Не можешь ли ты мне сказать, чем знаменит этот «медный дядя»? Я знаю, он был поэт, но какой?» Прекрасно помню, что я посоветовал ему прочитать статью Белинского о великом поэте. И он через несколько дней уже свободно рассуждал о поэзии Державина. А потом я указал ему статьи Добролюбова, Писарева, стихи Гейне, которыми сам тогда увлекался. Да и вообще все, что я тогда читал, тут же советовал ему прочитать… А ведь мы частенько ходили к его отцу, на Суконную слободу, о многом говорили, а он с такой непостижимой легкостью все схватывал и быстро усваивал прочитанное и услышанное. А какая память! Он уже тогда цитировал стихи Державина, не говоря о Пушкине, Лермонтове… А сколько таких, как я, делились с ним услышанным и прочитанным. И все постепенно складывалось в его душе, рождая в нем великого художника-вокалиста, изумительного декламатора, актера-мыслителя… Нет, просто не верится, что это передо мною Федька Шаляпин, мой ровесник…»
