Антракт, как всегда в то время, продолжался долго: буфеты приносили немалый дополнительный доход. И Боголюбов после длительных колебаний все-таки решился пойти за кулисы и спросить, где уборная Шаляпина. Оно и понятно, вспомнит ли скромного малоизвестного режиссера, вспомнит ли юношеские разговоры и споры ныне знаменитый артист императорских театров, достигший великой славы? Нет, он вовсе не завидовал своему земляку, уже преклонялся перед его великим талантом, но душевное волнение никак не мог подавить в себе, подходя к двери Шаляпина. У входа в уборную Шаляпина стоял сторож. Боголюбов назвал себя. Тот нырнул в дверь и доложил.
— А? Кто? — спросил Шаляпин. Сторож, видимо, повторил. — А-а… Пускай входит…
«Я вошел и остановился: этого человека я не знал и точно никогда в жизни не видел, — вспоминал свою встречу в Нижнем Новгороде Н. Н. Боголюбов много лет спустя. — Высокая, мощная фигура Шаляпина в сургучного цвета костюме необычайного покроя, совершенно бледное лицо, два небольших клочка волос на подбородке и сургучного же цвета монтюр, заменявший парик, и на нем капризно извивающееся петушиное перо, идущее от виска к затылку, — все было так просто и так художественно убедительно. В уборной было несколько посетителей… Я почувствовал себя очень неловко: зачем пришел?
Шаляпин поднялся с кресла, по-театральному «на воздух» поцеловал меня и отрекомендовал присутствующим:
— Казанский режиссер Коля Боголюбов. Помнишь, Коля, как ты выгонял меня из-за кулис, когда я был статистом в Казани?
Я ничего не мог ответить знаменитому певцу, ибо такого случая не было: наоборот, статист Шаляпин пользовался со стороны помощника режиссера дружбой и вниманием. Но этот трюк необходим был, очевидно, баловню судьбы, чтобы создать прерванный каданс нашему случайному свиданию и отмахнуться от воспоминаний. Я понял ясно, что язык прошлого между нами утрачен навсегда, и молча любовался внешностью артиста. Позвали к началу. Все встали.
— Заходи, Коля!.. — бросил мне величественно на прощание Шаляпин».
26 августа Шаляпин читал в «Нижегородском листке» рецензию на спектакль и дивился точности и глубине проникновения в смысл оперы. Ведь до этого писали много об его исполнении, писали ведущие критики Москвы и Петербурга, но здесь впервые, может быть, Шаляпин ощутил что-то необычное в размышлениях автора, скрывшегося за инициалами А.Ш.: «В нужную минуту, после заклинаний Фауста, мгновенно появилось на сцене справа (иллюзия была точно на самой стене, как плоская прилепленная картина) огромное красное видение. Оно не выскочило с огненной струей из-под пола, как всегда; оно выросло неведомо в какой момент из-за кулис, в один миг пробравшись на край сцены и прильнув к декорации. Видение запело: «Чему дивитесь вы?..» Голос первоклассной красоты тембра ясно давал чувствовать, что сила его неизмерима, что он может вырасти еще и еще и наполнить десять таких зал без малейшего напряжения, шутя. Красота этого голоса, контрастировавшего с безобразием — не черт лица скульптурно-величавых, хотя резких, — но их выражения, красота эта символизировала лишь колоссальное… могущество вошедшей особы…
Мефистофель — это, по данному артистом толкованию, абсолютный центр зла, частично разлитого в самих людях. Толкование это было страшно и своей метафизичностью, показывая нам размеры зла, страшно и своей реальностью, холодя нас сознанием, что за многими человеческими взорами, загадочно прищуренными, таится природа Мефистофеля…
Для Мефистофеля быть — значит властвовать, а властвовать — значит гнести… Но сколько он ни добывает пищу своему бытию, то есть власти и гнету над другими, он с ужасом видит, что удовлетворения ему нет и что бытие его иллюзорно, сама власть его относительна и грозит обратиться в нуль».
Шаляпин почувствовал, что здесь рецензент захотел придать опере, и образу Мефистофеля в частности, злободневный характер, высказать в легальной форме мысль об иллюзорности власти, какова бы она ни была… Может, поэтому собравшаяся демократически настроенная публика так неистовствовала после выходов Мефистофеля? Кричали: «Браво, Шаляпин!» — и стучали стульями…
25 августа Шаляпин участвовал в опере «Русалка». Пять лет тому назад он начал творить на сцене образ простого русского мужика, углубляя и совершенствуя исполнение от раза к разу. И рецензент А.Ш. в том же «Нижегородском листке», желая ответить на вопрос: что изменилось в молодом артисте за это время? — писал 27 августа: «Заурядный мужичок, зажиточный и потому солидный, неглупый и с хитрецой, пел своей дочери будничным голосом сентенции будничной морали… Из всех тонов картины особенно выступало выражение какой-то особенной озабоченности — индивидуальной черты Мельника. Поглубже всмотревшись, можно было почуять в ней что-то большее, чем житейский расчет: взгляд Мельника блуждал в неопределенной тревоге, в нем было уже и тогда что-то «жалкое». Не чутье ли близкой ужасной судьбы? И еще было в этом странном взгляде смутное откровение, что Мельник, в сущности, не такой «будничный» человек, в своем роде великий… Не всякий способен сойти с ума от сердечного горя. Не всякий, живя в рубище, откажется от богатства… При каждой фразе великосветской мудрости, сказанной князем, от которой точно нож входил в сердце старика, нужно видеть, что он делал, как смотрел. Беспомощный протест, негодование, жалость к дочери выражались не одним, а множеством способов. Мы помним, как в особенности один раз старик было рванулся куда-то, но вдруг стал в тупик, и руки его, уже готовые что-то сделать, застыли в странной моментально принятой позе, и весь он был так жалок, так возмутительно бессилен в своем законном, в своем священном негодовании. Артист выразил тут неизмеримо больше, чем личное несчастье какого-то безвестного мельника».
Шаляпин в тот вечер был в ударе, настолько свежо и сильно провел он все действия. Зрители видели, как психологически тонко менялся характер старого человека. Уже ничего не осталось от когда-то самоуверенного в своем житейском опыте отца. Горький урок он получил от жизни. Несчастный отец мучительно переживает все, что произошло с его дочерью, а значит, и с ним самим. «Сцена отчаяния Наташи перед самоубийством». На упреки отцу, что нестрого держал ее, голос старика почти загремел: «Наташа! Наташа!» — когда он догадался, что она скажет. Но едкие ее слова прозвучали, и он запел:
Стыдилась бы… при всем народе…
При всех… так упрекать отца!
Кто слышал эти фразы в этот вечер, во всю жизнь не забудет их. И где при нем ни была поругана человеческая честность, в какой бы ни было форме — ему будет чудиться шаляпинское:
