размещать на массивах, самых удалённых от поселения, дабы туда не стремились добраться желающие поживиться.
Как бы специально в этих целях дорогу туда преграждала речка с заболоченными, топкими берегами, а единственный узенький шаткий пешеходный мосто́к через неё был проложен по её броду изрядно в стороне, так что добиравшимся приходилось делать соответствующую по дальности петлю, затрачивая лишнее время, и только в холода, при наступавших морозах, когда речка и болото сковывались льдом, путь открывался напрямик.
Собирались не только стручки с бобами, но и стебли; хотя и сухие, – они шли в корм скоту. Как и за горстку ржи или пшеницы при их умыкании виновному грозила тюрьма, а то и расстрел. Что было делать женщинам? Они, естественно, кое-что брали себе.
Мама, снимая дома со своих ног холодные, просырелые, истрепанные кирзовые мужские сапоги, одновременно снимала с ног матерчатое подобие фрагмента чулка, перехваченное снизу и сверху шнурком или резинкой. Туда, в эти своеобразные полости, прилегавшие к икрам, засыпались бобы, возможно, с пригоршню на каждую ногу.
Если мы ещё не спали, часть украденного сразу доставалась нам. Распорядиться им лучше было утром, когда растапливалась плита и, разложив по ней бобы, можно было их поджарить. В этом случае по вкусу им значительно уступали непрожаренные. До утра, однако, следовало ещё дотерпеть, и я помню, что мы со средним братом, управлялись со своими до́лями безотлагательно, не особенно огорчаясь вкусовым отличием.
Мама часть приносимого припрятывала. Если ещё находилась соль, то поджаренные и подсо́ленные соевые бобы мы употребляли, запивая их горячей водой. То был чай деликатесного порядка; он использовался и для утоления голода, и даже как лечебное средство.
Товаркам, занятым на уборке сои, разумеется, приходилось идти на умыкание, имея в виду, что догляд за ними мог осуществляться уже в поле, то есть – кем-то из своей же среды работниц. Что тут было поделать, советская власть поощряла доносы в любой форме, и – они не могли исключаться.
Обнаружение украденного и утаённого становилось особенно вероятным при сдаче доставлявшегося с поля в хранилище, когда принимавший делал отметку о сдаче в специальной ведомости. Выдать себя было совершенно легко, если хотя бы одно соевое зерно выкатывалось из укромного места, попадая под стопу.
Ещё полбеды, если такое случалось по дороге. Можно было хоть и на холоде снять обувку и всё поправить. Совсем могло быть по-другому на усадьбе хозяйства, при свидетелях. Ведь позднего возвращения бригады работниц положено было ждать не только приёмщику, но часто и самому председателю колхоза или даже председателю сельсовета: мало ли чего могло произойти с измождёнными женщинами на дальнем поле или по дороге туда и обратно.
В общи́не уже и много позже той жуткой поры хорошо помнили обнаружение, случившееся с одной из товарок, когда из того самого укромного места на ноге вниз к подошве просыпались все присвоенные бобы. Она терпеливо сносила боль, стараясь не подавать никакого вида, но в какой-то момент утеснённые ступнёй бобы дали о себе знать характерным звуком шелестения-хруста.
Умыканию в его очевидности хода, впрочем, тогда не дали. Опять сработал механизм «тайны села». Но как нелегко в последующем давались уборщикам хотя бы крохотные заимствования принадлежавшего колхозу, что одновременно означало – самому государству!
Досадное как-то произошло и у мамы, но оно, правда, осталось никем из посторонних не замеченным, поскольку, покончив с делами, она уже шла одна к дому. Не стерпев боли, она сняла сапог, едва войдя во двор и так, придерживая на ноге портянку, добралась до жилой части избы. Счастливый, можно сказать, случай.
Счастье сурового времени, оказывалось той непостижимой категорией редкого везения, которую можно было прилаживать к любому факту из жизни, вовсе даже не исключительному. Если говорить о маме, то это везение пронеслось перед ней вовсе не радостными блёстком, а скорее неким спешным напоминанием: то, что впереди, будет опять горьким и изнуряющим.
В ту позднюю осень она выходила на работы, будучи на сносях, причём с последним возможным сроком. Зимой состоялись роды, и мы получили ещё одного братца. Отец не узнал об этом событии.
Странными обстоятельствами сопровождалась краткая жизнь новорождённого, в семье по счёту седьмого. В избе не находилось чего подобрать, чтобы плотнее обернуть его. Мама, подолгу державшая его на руках, когда укладывалась спать, брала его к себе. Плач его, тихий и грустный, не смолкал, кажется, целыми часами. Это была жалоба не только на свой удел. У истощённой голодом его матери молоко сначала появлялось эпизодически, а вскоре пропало совсем. Коровье, только-только подоспевшее при первом отёле нашей молодой бурёнки, малыш не принимал.
Уже не было у него сил, обратиться лицом к подаваемой ему гру́ди. Я помню эти бедовые, бесконечно унылые дни, когда ухаживать за обречённым мама предпочитала сама, никому не вверяясь, а кроме того, как временно освобождённая от работы в колхозе, она старательно взбивала коровье масло на сдачу по налоговому обязательству.
Как сейчас вижу её склонившейся к плачущему сыну и держащей в руке бутыль, привычно проделывая с нею нужные манипуляции. Братик угасал на глазах. Он едва успел получить имя, и оно уже как бы не имело к нему отношения.
«Мой мальчик», часто притрагиваясь к нему, нежно называла его мама, с трудом сдерживая подступавшие рыдания. Она чувствовала худший исход и ничем не могла помешать такой неизбежности. Глухой мучительный стон вырывался из её словно опустевшего нутра. Всего чуть больше недели длилась эта печальная история.
Худенькое тельце малыша слабо вздрагивало, указывая на стремление выжить. Но всё зря. Наступила минута, когда он затих и больше не выказывал никаких движений. Не стало слышно и его тревожного, судорожного плача. Наскоро был сколочен маленький гробик, куда мёртвого уложили нагишом, хотя и подложив что-то книзу и накинув поверх.
Неглубокую могилку в промёрзлой заснеженной земле вырыли сами в нашем заброшенном саду, у его края, которым он был обращён в сторону избы. Это всего в каких-то тридцати шагах от неё.
Неофициальный ритуал похорон ни у кого не вызвал нареканий. В общи́не такие случаи уже бывали. Почти символической и вовсе незавидной оказывалась горестная участь новорождённых, появлявшихся уже без их отцов, то ли уже пропавших, то ли пропадавших в окопах или в плену.
Набрасывая эти строки, я бы не хотел быть понятым превратно, как очевидец, якобы забывший о сути великой и напряжённой драмы, происходившей непосредственно в тех местах, где она впрямую выражалась в аспектах войны.
Я не намерен преуменьшать страданий тех несчастных людей, которые оказались в её горниле. То, о
