чём я рассказываю, может быть, и не сопоставимо с их видением смертей и бедственного прозябания.
Моя цель обратиться к тому состоянию жизни вдалеке от событий, происходивших, как принято говорить, у переднего края или на нём самом, когда в ней, такой отдалённой жизни, в полной мере высвечивалась гамма неумолимой отдачи её в залог обстоятельствам переднего края. Отдачи, допускающей полное её истощение, отнимающее у неё, кажется, саму её цель и смысл, так что к концу этого манипулирования с нею оставалось только вздохнуть, видя её совершенно немощной и почти непригодной к её возрождению. И вместе с тем, я бы хотел прикоснуться к тем её проявлениям, когда в ней могло вызревать нечто такое, что как бы само собой пробивалось сквозь тенета упадка и долгой зависимости от догм, выходя на простор ещё неосознаваемых возможностей и не столько для сферы практического хозяйствования, а прежде всего там, где мыслимое как бы пока оставалось растворено в отсутствующем нужном действовании, но имело силы выстоять и укрепить себя, вопреки всему, ещё не зная, куда и для чего оно должно подвигаться.
Здесь я, конечно, имею в виду в первую очередь ту сферу или часть жизни, которая предназначалась детям, как отдельному возрастному сословию, и не могла быть измождена лихолетьем до основания, пусть бы невзгоды выбивали его из колеи и больше того, чем они были.
Отдалённая глубинка в этом отношении становилась показательной, поскольку, в отличие от мест, где прошла война и где помощь на восстановление хоть какая-нибудь, да оказывалась, ей в полной мере было уготовано справляться со своими бедами и разрухой самостоятельно, обходясь без поддержки в течение более продолжительного срока, на неё даже не рассчитывая, когда, к тому же, при ускорении урбанизации она, глубинка, сама собой отдалялась от городов, быстро теряя своё прежнее назначение.
Опять я хотел бы обратить внимание на ту особенность поры лихолетья, когда в такой глубинной общи́не, в какой при выросте довелось оказаться мне, давала себя знать модель существования, установленная как будто меньше всего с подачи верхов, при глухой терпеливости жителей, но почти целиком воспроизводившая признаки модели, задававшейся верхами.
Полагаю, такого обстоятельства нельзя не учитывать. Правительство, сумевшее в невероятно сложных условиях наладить оборону и переломить усилия неприятеля, преступно ослабило под собою фундамент, устраивая нескончаемые масштабные акции по организации недоверия к населению, по его своеобразной зачистке и тем резко ущемляя его достоинство и свободу. Без увлечений этими злосчастными, губительными акциями всё, наверняка, складывалось бы гораздо благоприятнее и на фронтах, и в части внутреннего потребительского достатка, и советское правительство военного да уже и послевоенного времени, как если бы оно эффективнее использовало фо́ру, определённо могло бы во многих отношениях считаться образцовым на пространствах мира…
Детский возраст, как никакой другой, особо чувствителен к изъятиям достоинства и свободы. В нём ощущение изъятий усиливается при любом характере затруднений, иметь ли в виду нудящую реакцию на поведение ребят в местах, называемых общественными, или в семье; война же сообщает этому процессу свои чрезвычайные краски.
Но дело не только в этом.
Детям свойственно лучше и отчётливее, чем большинству взрослых, понимать ценности свободы и личного достоинства не в их связи с правом, «дарованным» от государства, то есть – публичным, а с теми нормалиями, бо́льшую часть которых человек усваивает с рождения в виде права естественного, не подлежащего записи в государственных правовых кодексах.
Эта сфера, называемая этикой и соединяющая в себе разделы морали и нравственности, а значит одновременно – обязанностей и долга, выполняет роль основного или верховного закона для всех, какой можно бы именовать неписаной конституцией землян, и она, эта сфера, не устранима из обихода людских сообществ на любом из континентов, как бы и кто бы ни пытался её игнорировать или подменять.
Как и взрослые, ребёнок не осознаёт действия на себе невидимых и специально нигде не прописываемых правовых норм из этого арсенала, но, как и взрослые, он постоянно вовлекается в их воздействие, перенимая общие, обязательные для всех, общечеловеческие понятия и навыки совместного поведения.
Отличие же в том, что он, ребёнок, ещё не успевает приобщиться к постижению правовых норм публичного характера, в той или иной степени известных взрослым, а сами такие нормы могут по разным причинам иногда совершенно неожиданно претерпевать изменения или даже отменяться, в то время как права естественные «устанавливаются» без ве́дома кого-либо конкретно, существуя как ценности, принятые людьми издревле и тщательно усвоенные во множестве прошлых поколений.
Ими в первую очередь и привыкает «пользоваться» малолетка, непроизвольно «проскальзывая» мимо прав государственных, порой более строгих в их привязке к текущим обстоятельствам и как бы пока не обязательных для него, и речь тут идёт вовсе не о чём-то малосущественном.
Права естественные, такие как, скажем, право жить, дышать, выражать свои, независимые суждения о чём-либо, беспрепятственно получать доступ к чему-нибудь и др., будучи ценностями, равными идеалам и полученными на всю жизнь, какой бы она ни была по продолжительности, соединяют и сохраняют в себе всё самое лучшее от представлений о доброте, достоинстве, благородстве, совести, свободе, порядочности…
Хотя государство, разрабатывая кодексы для себя и своих граждан, использует в своей пропаганде и воспитании те же «высокие» термины, понятия и принципы выживания, однако, будучи структурой с целями, заведомо прагматическими, когда сплошь и рядом возникают и воплощаются поползновения корысти, этим оно лишь амбициозно выпячивает свою значимость и компетентность.
Как результат, устанавливается своя, узкая внутригосударственная или корпоративная мораль и нравственность, а это не может не сказываться на её качестве: она приобретает характер замкнутости и подчинения нередко лишь сиюминутным интересам, подобно тому, как это происходит в пределах «тайны села», и здесь уже начинает действовать фактор так называемой двойной морали и двойной нравственности, когда в основу берутся принципы и понятия исключительно корпоративные, далеко не безупречные. А хуже всего здесь то, что, имея свои законы и рычаги управления подвластной ему общественной средой, государство постоянно стремится к закреплению постоянства своей сущности, то есть желает нерушимой стабильности – в охранение самого себя, когда им болезненно воспринимаются даже лёгкие напоминания ему о ложном и извращённом, которое в нём скопилось.
Пропаганда стабильности и её поддержание мерами наисуровейшими по отношению к «затевающим» перемены, приобретают зловещий окрас и способны долго служить во вред не только самому государству, как управляющей структуре, но особенно той среде, которою оно управляет и откуда, по его утробным расчётам и предположениям, могут исходить опасные замыслы и действия против него.
Заимствования из кладези вечного и одновременно верховного естественного,
