class="p1">Когда в 1924 году наш контракт кончился, мама категорически заявила, что никуда не поедет. Детей надо учить в школе, а просить Христа ради в каждом городе, чтобы нас приняли в середине учебного года, ей надоело.
– Я с детьми остаюсь здесь. Попробуем счастья на эстраде, – сказала она. Наступила тишина. Я вдруг вспомнила первый день наших гастролей, когда упал Орлик и все артисты в один голос охнули: «Плохая примета!» Теперь я прощалась с цирком, без которого не представляла себе жизни. Все мое детство прошло в цирке, среди настоящих друзей.
На последнем семейном совете Павлуша сообщил, что получил приглашение на гастроли.
– Но ангажируют только «Полет», – сказал он. – Сейчас в каждом цирке много гимнастов, наездников, акробатов, жонглеров… Теперь редко кто выезжает за границу, цирки переполнены артистами всех жанров. Только «Полет», как всегда, дефицит. Но что делать с Орликом? Наш контракт кончился, и его придется забрать из цирка, освободить стойло. А куда забрать?
– Ты же, – обратился Павлуша к маме, – не сможешь взять его. Где ты найдешь конюшню? На что будешь его содержать?
– Бедный наш друг, – тихо проговорил дедушка, – столько лет он служил нам верой и правдой. Даже здесь, в этом цирке, когда нужно было выручить внезапно заболевшего товарища, помог Орлик. А сейчас? Кто выручит его самого?..
…И я вспомнила, как в критическую минуту режиссер, не зная, кем заменить больного артиста, обратился за советом к деду, который стоял в униформе и ассистировал товарищам, если того требовал номер.
– Что делать, пан Жеймо?
– Выход есть, – ответил дедушка. – Заменим номер.
И пошел договариваться с дирижером оркестра и давать указания кучеру. В центре манежа поставили стул. Грянула музыка. Перед публикой появился седовласый Жеймо во фраке. Поклонившись, он сел на стул и положил на колени шамберьер.
На арену вывели Орлика. Дойдя до дедушки, он сделал поклон публике. И начался номер, который Орлик не работал с Уфы. Без репетиции он проделал все, что от него требовалось. Сам! Ничего не забыв. Дедушка спокойно сидел на стуле и только наблюдал.
Успех был огромный, и Орлик получил от деда кусок сахара… Вспомнив сейчас этот эпизод, я не выдержала и начала плакать. Слезы у нас в доме были не в почете, считались признаком слабости. Но, как я ни старалась, они катились по щекам. И тогда… вместе со мной заплакали остальные.
Через несколько дней дедушка объявил, что договорился с одним извозчиком, очень приличным человеком. Тот обещал впрягать Орлика только в легонькую бричку, а зимой – в легкие санки. Никто не мог произнести слово «продать», но ведь фактически мы ПРОДАВАЛИ нашего Орлика! И даже не в цирк, который за неимением денег не мог его купить.
– Когда придут за Орликом? – спросила мама.
– Завтра, – ответил дед, – ровно в одиннадцать.
Наступил час разлуки. Утром, сделав вид, что уже позавтракали, мы побежали в цирк. Было еще десять часов, но стойло, где обычно стоял Орлик, пустовало.
– Где он? – спросили мы дедушку.
– Орлик ушел.
– Но ведь его должны были забрать в одиннадцать часов, а сейчас только десять!
– Я не хотел, чтобы вы с ним прощались. Орлика увели в восемь часов. Так, дети, лучше. Пусть в вашей памяти он останется в цирке.
Шли годы. А я все надеялась и боялась встретить на ленинградских улицах нашего Орлика, вороного, доброго, с белой звездой на лбу…
Сколько я ни видела лошадей, красивых и резвых, для меня он остался самым лучшим, самым красивым и самым умным.
Наша семья разделилась. Дед с Павлушей уехали на гастроли, а мы, девочки, остались с мамой. Решили, что будем работать и одновременно учиться в школе. На всякий случай дедушка отдал нам все «эксцентрические» инструменты, хотя мы рассчитывали танцевать только акробатические танцы, а мама собиралась выступать с репертуаром старинных романсов.
Но мечты наши не осуществились. И певцов, и танцоров в Ленинграде было достаточно и без нас. Встал вопрос, что делать, чтобы не умереть с голоду.
Мама взяла напрокат кабинетное пианино. Таких номеров, как «Музыкальные эксцентрики», в Ленинграде было мало, и мы стали выступать с этим номером на эстраде. Играли на двух ксилофонах, на звонках, бутылках, а позднее еще и на фанфарах. Сначала наш номер шел без реприз. Особенно эффектно получалась у нас игра на звонках. Они стояли на столе, а мы, танцуя, играли. Эля даже умудрялась жонглировать ими. С ксилофонами было сложней, там требовалась техника.
Дома, чтобы не беспокоить соседей, мы клали ксилофоны на диван или кровать (мягкое заглушает звук) и играли целыми днями. В конце этого номера мы исполняли акробатический танец. В дальнейшем пришлось все же вставить и репризы.
Как хорошо, что мама взяла напрокат пианино! Оно было нашим единственным товарищем, когда становилось грустно. А такое случалось всякий раз, как мы ходили в цирк и встречали наших старых друзей. Они уговаривали нас вернуться и ездить на гастроли, но мы неизменно отвечали, что, пока при цирке нет общеобразовательной школы, вынуждены оставаться в Ленинграде, чтобы учиться.
Вернувшись после таких разговоров домой, мы могли сесть за пианино и, играя, тихонько поплакать.
Эстраду я не любила. Там все было чужим. А главное – на эстраде я не нашла того, что принято в цирке: «Один – за всех, и все – за одного».
В Ленинграде было много эстрадных артистов и мало работы. Существовала очередь на право получить концерт. Если бы наш номер пролонгировали, те, кто ждал своей очереди, уже считали бы нас врагами.
Как-то, вернувшись из эстрадного бюро, мама с радостью объявила, что получила наконец-то работу, через девять дней у нас концерт.
– Меня спросили, – рассказывала мама, – играют ли ваши девочки на концертино, и я ответила: «Конечно!»
– Мама, дорогая! Что ты натворила? Ведь у нас, кроме папы и дяди, никто не играл на концертино!
– У вас девять дней и пианино. Сыграйте гаммы, а потом подберите то, что нужно, на концертино. Вот и все.
Ну что ты скажешь! Наша мама иногда была просто как ребенок.
– На концертино, – сказала я, – учатся играть месяцами, а ты предлагаешь через девять дней выйти на эстраду.
– Что мне оставалось делать? – грустно прошептала мама. – Нас пять человек, а деньги на исходе. Теперь тебе понятно? – И совсем тихо, как бы по секрету, добавила: – Я же вижу, как ты подвязываешь подошву к туфле, чтобы не потерять по дороге.
Ничего не ответив, я села за пианино, которое мы в шутку называли «наш Рояль». Сыграв гамму, я
