И, слава Господи, что обильной мерой выпадает мне на моей земле возможность и поводы восхищаться этим в людях.
Прошлым годом шел я на станцию за молоком, и вдруг поманил меня из-за забора на свой участок шапочно знакомый, один из летних соседей наших.
Что я о нем знал? Да почти ничего. Кандидат наук. Автор какой-то трудноиздающейся монографии о кристаллах, кажется. Дочка у него — ленивая чернобровая красавица-школьница. Жена — вечно куда-то поспешающий колобок — улыбчивая, говорливая, умудрившаяся и до сей поры сохранить и в облике своем и повадке студенческие, я бы сказал, какие-то черточки: кипучего оптимизма, легкости на подъем, добродушной расположенности к людям.
Сосед повел меня в сарай: — О, нет! Оскорблением было бы сказать так. Это была мастерская мастера: десятки полочек, инструмент на полочках — в немыслимом порядке, кругом всякие тисочки, станочки, электромоторчики…
И показал он мне там, господа хорошие, собственноручно сделанную (уже не выпытывал, из какого и где добытого материала) рентгеновскую портативную установку, умещающуюся в кейсе. Не больше и не меньше. И это был — действующий образец.
А зазвал он меня не затем, чтобы похвалиться, а для того, чтобы спросить, не знаю ли я кого-нибудь из нынешних «прытьпринимателей», кто смог бы рискнуть пятьюдесятью тысячами на создание промышленного образца — ибо ни сил уже, ни нервов у него не хватает на общение с новорожденными промышленниками нашими, которые вот уже пять лет дальше «купить-перепродать» и разучивания слова «менеджмент» никак продвинуться не могут.
Тот же Лешка Семенов, о котором я упоминал, не дожидаясь, когда кончится дискуссия о том, кто и когда и почем наладит выпуск мини-тракторов, и возымев в этом транспортном средстве нужду, поступил просто: покопался в своих закромах (а там, свидетельствую, можно найти почти все — от вагонной колесной пары до слегка поломанного счетчика Гейгера, и от примуса времен Регентства до фрагментов колонны промышленной ректификации), покопался там, за недостающим сбродил на ближайшую свалку, сел, маленько задумался, маленько выпил-закусил и — создал то, что ему нужно было и что никак не могут создать ни государственные, ни уж, тем более, нынешние, непонятно чьи, предприятия.
Назвал он свое изделие нежно и таинственно — «Корова» — и разъезжает на ней второй или третий год: на Корове можно и за самогоночкой сбегать, и поваленное дерево из леса приволочь, и пару тонн картошки с поля, напрочь забытого селянами по причине метеонепогоды…
А я ведь чуть ли не наобум назвал двух-трех человек, живущих в пределах одной-двух улочек нашего маленького поселка. Что уж тут сказать об огромной нашей, талантами (но и к сволочам доверчивостью) изобильной державе…
Тогда-то еще недели и недели оставались до исторического момента, когда будет пущена в строй моя банька.
Тогда-то она была жива только в воображении моем, и воображением тем я был увлечен, как повелительным, беззастенчивым вихрем.
Ни о чем другом я думать уже не мог. За эти два месяца я не написал ни строчки. Господи! Да мне смешно и дико даже представить было, что я сижу в сарае, тюкаю по клавишам, чешу в затылке, пытаясь извлечь оттуда какую-нибудь завалященькую метафору или эпитет почти что ненадеванный… И это — в то время, когда нужно было срочно возводить хотя бы временную кровлю?! Ведь дожди же вот-вот грянут!!
Два этих месяца (жена — свидетель) я был человек не в себе. Глаза мои то и дело подергивались пустынной дымкой. По ночам я сучил ногами: не иначе, как пер, изо всех сил упираясь, какую-нибудь тесину.
В гостях, если видел без дела лежащий гвоздик или шурупчик, невозмутимо прятал в карман. Посреди вполне интеллигентной беседы об амбивалентности какой-нибудь мне ничего теперь не стоило вдруг выпасть из разговора, полезть на стул и начать прощупывать углы комнаты, интересуясь, каким именно образом соединяется там обшивка.
Ни анекдоты, ни политика, ни сплетни, ни последние новости в областях литературы и искусства — меня не интересовали. Вот о секретах крепления вагонки в потай или о сравнительной гвоздимости оштукатуренной и древесностружечной стен — вот об этом я мог разговаривать всласть.
По утрам я просыпался теперь, как ребенок — с отчетливым ощущением заманчивости жизни, которая сегодня предстоит.
Сказано Львом Толстым, на свете нет счастья, есть лишь отсветы его. И — ох, как светло жилось мне в те месяцы! Воспитай сына, вырасти дерево, построй дом…
Сын блаженно похрюкивал в коляске в двух шагах от меня. Саженцы яблонь, посаженные в его честь, принялись, и хоть с запозданием, но уже зеленели. Ну, а я — я строил дом.
По утрам непременнейшим образом забегал Братишка. Врывался в сумрачную внутренность моего строения, и сразу же теснее и словно бы светлее становилось от белизны его шубы, от весело улыбающейся морды его, от суматошно барабанящего во все стороны хвоста, которым, злодей, он так и норовил смахнуть на пол все мои жестянки с драгоценным гвоздем и развалить строгий порядок выстроенных вдоль стен, приготовленных к обшивке строганых досок.
Мы выходили наружу и усаживались перекурить.
Он ложился рядом — не под ногами, но и не в отдалении — в пределах досягаемости ласки, которую он воспринимал от меня с некоторой как бы даже рассеянностью, но я-то знал, что именно за ней-то он и прибегал к нам каждый день ненадолго.
С ним что-то неладное творилось в последнее время.
Дело было не в том, что в доме появился Колька — предмет для обожания, с которым, ясное дело, Братишка конкурировать не мог… И не в том даже дело было, что мы вынуждены были взять в дом Дика (хозяйкину собаку) и появился, стало быть, какой-никакой соперник в притязаниях на хозяйские харч и ласки… Другое тут было.
Я все чаще, глядя на Братишку, с суеверным страхом вспоминал Джека — в тот самый день, накануне гибели, когда он был жалобен и беспокоен и словно бы траурной аурой обреченности окутан, а глаза его — глаза были полны тоскливым и покорным знанием своей печальной ближайшей будущности.
Что-то отдаленно схожее бродило теперь и в глазах Братишки.
Закидуха рассказывал, что Братишка верховодит сейчас небольшой собачьей стаей возле санаторской столовой.
Там, ясное дело, было в избытке недоедков (и были они, не сомневаюсь, самого высшего качества), но там, в том околосанаторском собачьем раю, постоянно присутствовал и нешуточный риск чуть что, ни за что ни про что оказаться в чумовозе санэпидстанции, которая располагалась в километре от санатория и кошкодавы которой, не утруждая себя дальними ездками и всемерно к тому же борясь за экономию горючего, облавы совершали у заднего крыльца санаторской обжорки чуть ли не каждые две недели.
