В результате Шараповым, к великому неудовольствию Вайнеров, стал Владимир Конкин.
А. Вайнер: «Начались кинопробы. Были представлены основные актеры. Один герой неоспоримый – это Высоцкий на роль Жеглова. Второй – его постоянный партнер, его второе «я» в этой картине – это Шарапов. Вдруг нам Говорухин говорит: «Я предлагаю Владимира Конкина». Мы говорим: «Кто такой?» Он говорит: «Он играл Павку Корчагина». Я честно могу вам признаться, что мы ту картину не смотрели, но как-то однажды по ящику краем глаза что-то такое я видел, и мне не понравилось исполнение. Я как-то всегда иначе себе представлял Павку Корчагина, не таким, как его себе представлял Конкин. Говорухин сказал: «Он замечательный! Это то, что для Шарапова надо. Вы не видели его глаза, его лицо – чистое, благородное».
Сделали кинопробы, посмотрели. Не понравился он нам решительно. И не потому, что он артист плохой или человек неважный… Он нам на экране в виде Шарапова не понравился. Мы себе Шарапова представляли, а потом описали в своем очень большом по объему романе, а потом в сценарии, как фронтового разведчика, который сорок два раза ходил через линию фронта и возвращался с «языком» на плече.
Не надо быть самому фронтовиком, не надо быть ветераном и иметь семь пядей во лбу, чтобы представить, что разведчик, который захватывает в плен фашиста на его территории и тащит его на плечах через линию фронта, должен быть убедительно сильным мужчиной. Володя Конкин никак таким мужчиной не мог выглядеть, он не был им рожден.
Когда эти пробы были показаны на Центральном телевидении, оказалось, что наше мнение разделил худсовет в полной мере – ни одного голоса за Конкина не было подано, и режиссеру официально предложили искать другого артиста… <…> Потом мы поняли, что в какой-то его режиссерской извилине образ Конкина засел у него навсегда в качестве Шарапова и, если мы начнем его заламывать, мы можем поломать ему творческий настрой. Так вопрос был закрыт, и нам, собственно, не дали, а мы сами взяли Конкина. Самый первый материал стал показывать, что наши опасения были не напрасными, но уже деваться было некуда…»
Да и Говорухин со временем осознал свою ошибку: «Это был мой собственный выбор – увы, достаточно ошибочный. Я считаю, что промахнулся, – вспоминал через много лет режиссер. – Сначала я хотел Колю Губенко, но против его кандидатуры возражал Высоцкий. Он так и сказал: “Мы мажем одной краской”. Теперь я думаю, что лучше всего сыграл бы Леня Филатов, но хорошая мысля приходит опосля».
Говорухину нужна была альтернатива Высоцкому, абсолютно противоположный характер. И здесь выбор был сделан правильно – «непохожести» он достиг, не учел одного, самого главного – в Конкине напрочь отсутствовала так называемая харизма, он абсолютно не притягивал как личность. Поэтому и показался зрителям каким-то бестелесным, бесхребетным да к тому же нудным.
Г. Вайнер: «Кстати сказать, Высоцкий поддерживал Говорухина в выборе им своего основного партнера – Владимира Конкина. Конкин для Высоцкого был партнер удобный, а для картины не самый лучший – никаким образом не соответствовал ни романной версии характера, ни той функции морального противостояния, которую он должен был выполнять и в фильме тоже».
Вопреки авторскому сценарию по замыслу режиссера получилось, что любимцем публики стал не интеллигентный и милосердный Шарапов, а взрывной, иногда нахальный Жеглов. Такое откровенное отклонение от линии романа не раз приводило к конфликтам на съемочной площадке между исполнителями главных ролей.
В. Конкин в интервью признавался, что Высоцкий подавлял его на съемках, не терпел конкуренции в кадре: «…Теперь многие почему-то считают, что мы были друзьями. Увы, жесткость в наших отношениях, к сожалению, доминировала. Налет «паханства» на съемках, несомненно, присутствовал – слово Высоцкого было непререкаемо. Я привык к доброжелательной обстановке, когда тебя все любят, а тут… Когда кто-то рядом делал что-то неплохо, у него это вызывало желание быть лучше. И не всякий раз это было деликатно и корректно. Усмирять Владимира Семеновича мог только Говорухин, его друг… А иногда ситуации были на грани серьезного конфликта. Владимир Семенович ведь был человек спонтанный. Его благорасположенность ко мне вдруг менялась на реакцию противоположную, если что-то делалось “не по его”. Когда у Владимира Семеновича не хватало аргументов, он приводил главный аргумент, заставлявший меня замолчать, – открывал свою луженую глотку. Перекричать его было невозможно. Тогда в наш диалог вступал Станислав Сергеевич Говорухин».
Правда, однажды «луженая глотка» Высоцкого здорово выручила Конкина. Вот как об этом он сам вспоминает: «…Начало съемок было просто ужасным. Первой снимали сцену из четвертой серии, когда Шарапов рассказывает Жеглову, что убийство совершил не Груздев, а Фокс. У меня огромнейший монолог – 10 минут экранного времени. Я начинаю, почти дохожу до середины… И вдруг щелчок какой-то в голове – и я забыл фразу. А Высоцкому сегодня улетать. Меня об этом еще с утра предупредили. Вот не надо было этого мне говорить! Зачем накручивать?! Я сейчас об этом рассказываю – а у меня руки трясутся. Второй дубль – еще раньше запоролся. Все! Начался внутренний столбняк. Со мной такого никогда не бывало – у меня же хорошая память! А здесь… Третий дубль. Говорухин уже сидит лысину чешет… И съемочная группа смотрит: ну, говнюк какой попался. И только начинаю – все. У меня уже сдают нервы… Говорухин говорит: “Ну, ладно, полчаса перерыв. Иди, во дворик подыши, сосредоточься. Еще одну попытку сделаем”. Я подышал, начали снимать. Опять! Ужас, ужас… Говорухин говорит: “Ну, ладно, тушите свет. Потом когда-нибудь снимем”. А я думаю: “Господи, ну столько хорошего у меня было в жизни!..” Была очень горячая секундная молитва внутри. Я прошу: “Слава, еще одна попытка”. Мотор, камера. И я пошел. И вдруг чувствую, что то проклятое место я уже проскочил. У меня вдруг открылось второе дыхание. И я прошел эту харибду, не застрял!
А по технологии надо снимать второй дубль. И тут наши осветители начали тушить свет: мол, у нас смена кончилась, это вы приходите на съемочную площадку к девяти утра, а мы здесь с восьми! Все уговаривают, умоляют этих «светляков» – а те вырубают свет… В это время Высоцкий лежал на диванчике. Внимания ни на кого не обращает. Глазки закрыты… Никогда не забуду, как среди этого всеобщего стона вдруг встает Высоцкий. Моментально наступает тишина. И только слышно его скрипучие сапоги. Он выходит на середину… Ни одного слова из того, что он сказал, я произнести нашим уважаемым читателям не могу. Я только тогда понял, что такое «тридцатитрехэтажный»… Это было так скомпоновано! Последнее слово было: убью. Как закипела работа! Сразу все стало зажигаться! Все – по местам! И мы сняли второй дубль, но в фильм вошел первый…
