Старшина стоял в том же урочище Шала, километрах в двух выше. Он меня встретил у своей палатки, которая поразила меня своей высотой и значительными размерами. Взявши мою лошадь под узцы, он подвел ее к порогу, помог мне сойти с нее и, отступив на шаг, жестом пригласил идти вперед. В палатке я застал несколько женщин. Они столпились у очага позади старухи, которая тотчас же раскинула с правой стороны последнего стеганое новое одеяло, на которое и пригласила меня садиться. Справа от меня на втором коврике поместилась моя свита, слева – старшина и старший из двух его сыновей. Женщины отошли в сторону и уселись у входа в палатку, старуха же осталась у очага, уставленного всевозможной посудой.
После первых приветствий передо мною был поставлен невысокий красный лакированный столик, на котором тотчас же появились в фаянсовых китайских чашках масло, дзамба, чай и кислое молоко; сюда же попытались было поставить и деревянный лоток с жаренными в масле кусками пшеничного теста, но он не поместился, и его поставили рядом, на коврике; засим тут же поместили и жбан с молоком, а равно мой столовый прибор, по просьбе старшины предусмотрительно захваченный Николаем. Когда я съел чашку тюри из дзамбы, масла и основательно посоленного и забеленного молоком чая (кирпичного), на сцену появились новые блюда – большая фаянсовая миска с бараньим супом и большой деревянный лоток с горой наваленным мясом. Все это подано было вполне опрятно, и хотя в супе плавало порядочное количество волос и сору, но без этого в степном быту обойтись ведь нельзя.
За едой разговаривали мало, но когда остатки мяса были переданы сидевшим в стороне женщинам, то началась утомительная беседа через двух переводчиков. Собственно говоря, толковали между собой только эти два переводчика, очевидно, не вполне понимая друг друга, мы же с старшиной хлопали глазами и довольно-таки глупо улыбались друг другу. Наконец, испытание наше кончилось. Поблагодарив радушного хозяина, я поднялся. Старшина проводил нас до нашего бивуака. Здесь он был приглашен в юрту и выпил с нами чашку чая с сахаром и печеньем. На прощанье я дал ему несколько безделушек для передачи жене и невесткам, чем он, по-видимому, остался очень доволен.
На следующий день мы тронулись далее. Утро было ясное и горы в верховьях р. Ихэ-улан были явственно видны. Они были покрыты свежим снегом и посылали высоко в небо свои островерхие вершины. Одна из них, выше и массивнее других, носила монгольское название Баин-ула; ее-то мы и видели с южного берега Куку-нора,
Пройдя вброд второй рукав Ихэ-улан-гола, мы направились вверх по левому его притоку Шала-голу. В своем низовье долина этой речки носила тот же характер, как и оставшаяся у нас позади долина Ихэ-улан-гола; это был луг, переходивший лишь местами в кочкарник; но выше мочажины стали попадаться чаще, и здесь дорога, обходя их, должна была то и дело взбегать на поросшие кипцом горные склоны. На 15-м километре мы обошли большое болото, в котором собирает свои воды один из двух истоков р. Шала-гола, и последующие 18 км шли суходолами, орошенными лишь двумя или тремя ключиками. Последний из этих суходолов вывел нас на седловину, с которой открылся вид на небольшой участок долины р. Харгэ-чу и на противолежащий хребет Нам-ин-сурва, ответвляющийся от Южно-Тэтунгских гор к югу от перевала Мали-мори.
Реку Харгэ-чу (у Потанина Харьги, или Харгын-гол), на которой мы остановились для ночлега, Пржевальский, а за ним и Рокхиль[212] называют Болема-голом. Это – крупная речха бассейна озера Куку-нор, уступающая по величине лишь Бухаин-голу и Ихэ-улану. Ее широкою долиной от устья вверх прошел в 1868 г. Потанин[213]; что же касается Пржевальского, то, по-видимому, он свернул с р. Харгэ-чу в том месте, где мы на нее вышли.
На следующий день мы выступили вверх по р. Харгэ-чу; дорога идет здесь левым берегом речки, по местности, поросшей кипцом и другими злаками; в ущельях левобережных гор кое-где выступают скалы пестрых песчаников, но среди щебня, составляющего вынос из этих ущелий, попадается также кварц и зеленоватый сланец. Долина, местами же ущелье, Харгэ оказалась пустынной – ни человеческого жилья, ни диких животных нигде не было видно. Впрочем, на 14-м километре мы поравнялись с глинобитной оградой байнака Давату, но и эта обширная монгольская постройка стояла, по-видимому, давно уже необитаемой, так как весь двор ее густо зарос сорными травами.
Против Давату оказалось устье ущелья, выводящего на перевал Мали-мори.
Потанин замечает, что из долины Харгэ-чу имеется три перевала в долину Да-тун-хэ; через восточный из них – Цэртэн (Це-тер) – вышел на Куку-нор Пржевальский, западный – Берэ-хада – был пройден им, средний же остался ему неизвестным даже по имени. Этим-то средним перевалом и вышла на Да-тун-хэ наша экспедиция.
Перевал Мали-мори двойной: путь, ведущий через главную седловину, более короткий и удобный; но наш проводник почему-то избрал круговую дорогу и повел нас по крутизнам, едва доступным для верблюда. Высота перевала оказалась равной 13790 футам (4203 м) над уровнем моря. Порода, слагающая окрестные скалы, была желтым песчаником. Горизонт с гребня перевала был довольно ограничен, но, поднявшись на одну из ближайших скал, можно было легче разобраться в горных массах, слагающих водораздел бассейна Куку-нора и Желтой реки. Кажется, я видел даже отсюда пик Баин-ула.
С перевала мы спускались суходолом, пока не выбрались в ущелье, ведущее с главной седловины. Здесь бежал ручей, росли луговые травы, Potentilla frulicosa, Caragana jubata. Несколько ниже горы, сжимавшие русло ручья, раздвинулись, стали пологими; наконец, на десятом километре от спуска с Мали-мори перед нами развернулась широкая долина р. Да-тун-хэ, окаймленная на севере высокой стеной скалистых гор, а час спустя мы уже стояли на правом берегу могучей реки, против кочующего монастыря Арик-гомба.
Здесь к нам возвратился уехавший было вперед старшина. Побывав в монастыре, он теперь был не в духе. Видимо, он поджидал лишь несколько поотставшего Николая, чтобы заявить нам свое требование немедленного расчета. Хотя старшина и ранее производил на нас впечатление порядочного нелюдима и резкого в обращении человека, но такое требование все же несказанно нас удивило. Был ли он обижен нашим замечанием по поводу избранного им тяжелого пути в обход перевала Мали-мори или на его решение нас покинуть повлияло его свидание с ламами… Как бы то ни было, он твердо стоял на своем и на нашу просьбу помочь нам в приискании проводника в бассейн Эцзин-гола ответил решительным отказом.
Мы переправились через р. Да-тун-хэ, по-местному Мори-чу, на следующий день. После выпавших за последнее время дождей река эта несла высокую воду. Пробный рейс показал, что в главном русле, шириной около 12 м, даже на перекатах вода была выше брюха лошади, что, в связи с необыкновенной стремительностью ее течения и крупными валунами, устилавшими дно реки, делало переправу обычным порядком завьюченных лошадей невозможной. Пришлось, как и на Бухаин-голе, переформировать вьюки, боящиеся подмочки предметы перевезти на верблюде, лошадей перевести с высоко завьюченным половинным грузом, ишаков же и вовсе пустыми. Такая хлопотливая переправа отняла у нас не менее двух часов времени, так что в тот день нечего было и думать двигаться дальше. К тому же мы должны были озаботиться приисканием проводника хотя бы до р. Бабо-хэ.
