«Ныряя в широких санях по подольским ухабам, — вспоминал Телешов, — мы добрались до какого-то ресторана, по словам извозчиков, «первоклассного» и лучшего в городе. Здесь отвели нам отдельный кабинет, в котором мы еще уместили свои шубы, навалив их кучами, одна на другую, на маленьком диване и на столе; но сесть нам семерым было уже совершенно некуда. Тогда отвели нам второй кабинет, рядом с шубами, такой же крошечный. Здесь мы и устроились, но так, что дверь в коридор пришлось оставить открытой, иначе все семеро мы не вмещались, а дверное отверстие мы завесили скатертью — от любопытствующих.
Пока нам готовили чай, пока накрывали ужин, по городу уже прошел слух, что приехал Горький с писателями и что с ними Шаляпин. И вот к вокзалу потянулись вереницы любопытных.
А у нас, в «первоклассном» ресторане, происходило в это время следующее.
Только что мы устроились за нашей занавеской и начали разговаривать, как до слуха нашего донеслось приближающееся звяканье шпор, и мимо кабинета прошло несколько пар ног, что было видно из-под скатерти, не доходившей далеко до пола. Это жандармы рылись в наших шубах…
Через несколько времени, робко приподняв пашу занавеску, появился смущенный хозяин, кланяясь и извиняясь, с домовой книгой в руках. Он положил книгу на стол и просил всех нас расписаться: кто мы такие, откуда, где наши квартиры и как нас зовут, уверяя, что у них в городе такой закон, чтобы все приезжие писали о себе все сведения и адрес и всю правду.
— Приезжий здесь один я, — вдруг заявил на это Шаляпин серьезно и строго. — А это мои гости. Такого закона нет, чтобы гостей переписывать. Давайте сюда книгу, я один распишусь в чем следует…
Не без трепета следил за словами, которые начал записывать в его книгу Шаляпин. Увидев наконец, что мучитель его — артист «императорских театров», облегченно вздохнул и успокоился».
А между тем никто из собравшихся за столом не знал о том, что же такое произошло в Нижнем Новгороде. Все ждали рассказа Горького. Леонид Андреев только недавно вернулся из Нижнего, где целые, дни проводил с Горьким, влюбленным в него. Пятницкий также нетерпеливо ждал рассказа Горького…
— Ты знаёшь, Алексей, ведь меня твердо уверяли, что тебе разрешат пребывание в Москве для устройства твоих литературных и семейных дел, — сказал Шаляпин, как только все разместились за крошечным столом, вовсе не рассчитанным на такую большую компанию. — Расскажите, что же произошло в Нижнем…. Почему такие строгости?
Все притихли, ожидая главного рассказа.
— Что рассказывать… Устал от хлопот. Голова, у меня болит, и в ней какая-то путаница… Ну, все по порядку. Узнали в Нижнем о моем скором отъезде и решили устроить общественные проводы. Я, знаете, рад был переменить обстановку, а главное, отдохнуть. Написал Ярцеву в Ялту письмо с просьбой подыскать мне какую-нибудь квартиру, спокойненько заканчиваю распродажу своего имущества. Столы, стулья, столы, стулья, одних стульев — двадцать три! Столов тоже, кажется, двадцать три. Оставил себе только один старинный стол кремонской работы…
— Это тот, что с мозаикой? — вмешался Шаляпин.
— Да, с мозаикой… Старинные книги — в библиотеку, вещи — в городской музей. И с радостью обнаружил, что у меня ничего не осталось, кроме жены и ребят, которых иной раз мне тоже хочется поместить в музей…
— Ну уж вы скажете! — удивился Леонид Андреев. — Вы их так любите, столько носитесь с ними…
— А знаете, писателю не надо иметь семью, это факт. Сейчас я бы не волновался так за них…
— Да с ними все нормально… Тебе же говорили, Алексей. — Шаляпин явно был задет этими словами Горького. — Как это не иметь семьи?
— Жаль, что писатель обыкновенно не вовремя осознает это, ей-богу, жаль, я мог бы больше сделать, если б не был женат, вот как наш дорогой Константин Петрович Пятницкий. Почему он так много успевает? Да потому, что не женат… Вот что-с!
Пятницкий поморщился. Горький затронул неприятную для него, холостяка, тему.
— Что же все-таки случилось в Нижнем-то, Алексей Максимович? — спросил Леонид Андреев. — Ведь я уезжал, там было все спокойно.
— Провожали меня довольно демонстративно. Нижегородская либеральная и радикальная интеллигенция, которая была возмущена моим арестом, решила воспользоваться предстоящей поездкой для открытого и легального протеста против творящихся у нас несправедливостей. Присяжные адвокаты, журналисты, земцы добились разрешения полиции и устроили в мою честь банкет. Вечером шестого ноября в большом зале ресторана Филимонова на Рождественской… Кто был в Нижнем, знает, конечно, это в доме Блинова. Обширная зала была кругом уставлена столами и оказалась переполненной. Ну, посмотрел я — весь цвет либерализма налицо!
— Значит, и буржуи пришли тебя чествовать? — спросил Шаляпин.
— Дело не в буржуях, конечно. Много было молодежи, студентов, курсисток. Чтобы сделать банкет общедоступным, брали по рублю с участника. Различные группы разместились кучно, по разным сторонам, так сказать, свой к своему. Один из местных остроумцев даже заметил, обозревая центральный и окраинные столы: «Это жирондисты, а это сплошь монтаньяры. Достанется от них когда-нибудь жирондистам». Меня посадили, конечно, к жирондистам, за центральный стол, и начали чествовать, поднесли адрес, написанный и прочитанный Яровским, блестящим оратором и хорошим стилистом.
— И что ж там говорилось? — спросил нетерпеливый Пятницкий.
— Адрес был ловко скомпонован из моих слов, из отрывков моих писаний и сводился к главной мысли: «Безумству храбрых поем мы славу». Долго аплодировали. Так что, Федор, не только тебе аплодируют. Теперь вот и мне, хотя совершенно и не за что.
— Как это не за что! Если бы ты видел, сколько пришло на вокзал москвичей тебя встречать. Пробиться было невозможно!
— Второй оратор произнес уже чисто революционную речь, она была ответом жирондистам. Тоже цитировали мои сочинения и провозгласили: «Рожденный ползать — летать не, может», то есть явно в пику жирондистам. Клеймили насилие, призывали к смелому протесту, к отпору, к сопротивлению. Речь горячая, резкая, убежденная, я слушал ее с большим напряжением, волновался невероятно. Дальше уже пошло состязание между жирондистами и «горой». Председатель губернской земской управы даже изволил пошутить: «Где мы сегодня ночевать будем?» Так, конечно, для красного словца, но звучали действительно смелые призывы, можно было их истолковать как революционные.
— Действительно, сколько гнили в нашей жизни развелось, что, кажется, деваться некуда от всего этого… Столько всякой грязи. — Леонид Андреев сокрушенно покачал головой.
