— Действительно, сколько гнили в нашей жизни развелось, что, кажется, деваться некуда от всего этого… Столько всякой грязи. — Леонид Андреев сокрушенно покачал головой.
— Все, что там происходило, хорошо, потому что оппозиционно, но это и нехорошо могло окончиться, меня подмывало сказать им то, что я думаю о них… Но сдержался, а то бы они, мои чествователи, пожалуй, подавились от неожиданности. Однако я воздержался. Тяжело говорить правду, когда она не поднимает человека, а унижает его. И хорошо говорить правду, когда она вызывает ненависть. Лучшее искусство — искусство раздражать людей, и с этой точки зрения — хорошо быть блохой, зубной болью, всем, что, вызывая у человека бессонницу, заставляет его думать. Я им прочитал рассказ «О писателе, который зазнался». Не буду вам пересказывать его, но когда мы вышли из-за столов и мне стали задавать вопросы, одна девица спросила:, «Что это, Алексей Максимович, мы вас чествуем, а вы нас ругаете?» Что мог я ответить этой девице? «За дело, — говорю. Или, вернее, за безделье». А на следующий день провожали меня только «монтаньяры», якобинцы. «Жирондисты» отсутствовали, видно, не понравилась моя речь, мое слово о писателе, которой зазнался… Понятно, снова читал адрес какой-то славный реалист, разбрасывали прокламации. Публика расхватывала их, даже жандармы любопытствовали, но никаких шагов не предпринимали, видно, не было распоряжений на этот счет…
— Обрадовались, что уезжаете, Алексей Максимович, — сказал Бунин, молчавший до сих пор.
— Вот и все. Правда, кричали в мою честь всякие хорошие слова. И ничего больше я не знаю… Пели, конечно, «Марсельезу» и «Отречемся от старого мира». И только по дороге в Москву я узнал, что и в этом городе готовится встреча, и я испугался, что подобная штука преградит мне дорогу в город. Так и оказалось, к сожалению, я и слез с поезда на станции Обираловка в расчете, что демонстранты, не дождавшись меня, разойдутся. Поступил глупо, ибо рогожский поезд, в котором я ехал из Обираловки, был остановлен жандармами, в мой вагон явился ротмистр Петерсон и спросил меня, куда я еду. «В Крым». — «Нет, в Москву». — «То есть в Крым через Москву». — «Вы не имеете права ехать через Москву». — «Это вздор, другого пути нет». — «Вы не имеете права въезда в Москву». — «Чепуха, у меня маршрут через Москву». — «Я уверяю вас, что не могу допустить посещения вами Москвы». «Каким образом сделаете вы это?» Он пожимает плечами и указывает мне на окно вагона. Смотрю — на станции масса полиции, жандармов. «Вы арестуете меня?» — «Да». — «Ваши полномочия?» — «Я имею словесное приказание». — «Ну что ж. Вы, конечно, арестуете меня и без приказания, если вам вздумается, но только будьте добры сообщить вашему начальству, что оно действует неумно, кроме того, беззаконно». Тут меня, раба Божия, взяли, отвели в толпе жандармов в пустой вагон Второго класса, доставили к дверям его по два стража, со мной посадили офицера и — отправили с нарочито составленным поездом в город, в котором вы, господа писатели и артист императорских театров, имеете честь пребывать из-за моей милости.
— Это все по приказу генерала-диктатора Трепова, такого негодяя в Москве еще не было, — глухо произнес Бунин. — А как же жандармы не боялись вас проводить из вагона в вагон, ведь повсюду были люди, встречавшие вас… Неужели жандармам не понятно, что все это беззаконно…
— Когда меня вели по станционному двору, — продолжал Горький, какие-то люди, видимо рабочие, кланялись мне. Большая толпа народа молча и угрюмо, видимо недоумевая — что такое творится? «Видите, — сказал я жандарму, — как вы содействуете росту моей популярности? Разве это в ваших интересах? Вы поступили бы гораздо умнее, если б дали мне орден или сделали губернатором, это погубило бы меня в глазах публики». Он засмеялся и сказал: «Знаете, я тоже не считаю это задержание… остроумным».
Пока Горький с друзьями сидели в ресторане и беседовали, около ресторана собралась толпа людей, узнавших, что здесь находятся Горький и Шаляпин. Пришлось заканчивать затянувшийся обед второпях.
«На ступеньках вокзала нас снова встретили жандармы и хотя и без обычных грубостей, но в очень определенном окружении проводили снова в «дамскую комнату», где мы и просидели безвыходно до скорого поезда из Москвы в Севастополь, с которым ехала семья Горького и с которым без дальнейших инцидентов поехал и он сам. Таким образом, весь смысл и вся премудрость подольской задержки сводилась только к тому, чтобы не впустить опасного писателя в Москву.
Поезд остановился здесь буквально на одну минуту. Горький влез на площадку вагона и едва успел сказать нам спасибо за наш приезд, как заревел гудок и колеса закружились. Горький крикнул нам всем на прощанье:
— Товарищи! Будем отныне все на «ты»!
Этим и объясняется, что несколько писем ко мне были написаны, под впечатлением этой встречи, на «ты», — вспоминал эту встречу писатель Телешов.
Шаляпин был потрясен рассказом Горького о том, что творили генерал Трепов и его жандармы со всеми, кто хоть мало-мальски не согласен с политикой произвола и насилия. Он стал чаще обращать внимание на то, что делается на улицах, стал внимательнее смотреть отделы внутренней жизни в газетах. Всюду шла борьба против царского режима. Не только рабочие, революционно настроенная интеллигенция различных направлений, но что особенно любопытно: все резче в оппозицию вставали дворянские круги, которые еще не потеряли честь и представление о великой России; все резче выступали деятели буржуазии, демократические круги студенты, рабочие…
Шаляпин замечал, что пришло время, когда и окружающие его люди заинтересованы в том, чтобы он участвовал в тех или иных делах и событиях, в которых можно было проявить свою оппозиционность. И он не раз уже подумывал об этом. Можно и роль Мефистофеля повернуть так, что она будет работать против существующего строя. Чаще всего так и воспринимали выступления Шаляпина, когда он исполнял русские народные песни, романсы русских и иностранных композиторов.
Время летело, как обычно, в хлопотах и заботах. Казалось бы, пришло признание, спектакли с его участием проходили под бурные вызовы и аплодисменты. Но жизнь его по-прежнему не была усыпана розами. Шаляпин и раньше-то не выносил грубого вмешательства чиновников в дела театра, где бы он ни служил, но сейчас, приглашенный в Большой театр на невиданных еще для баса условиях, он просто возненавидел всякое вмешательство людей в вицмундирах в дела на сцене.
Однажды Шаляпин увидел, как чиновник в столь ненавистном для него вицмундире командовал на сцене, покрикивая на артистов, как на солдат и сторожей, и возмущению его не было границ. Но пришлось выразить это возмущение в приличной форме. И надо было видеть, как этот чиновник оторопел от неожиданности: как, ему делают замечание? И кто? Какой-то актеришка, пусть даже и Шаляпин… Но он понял, что здесь шутки плохи, с Шаляпиным не поспоришь… И ушел, затаив обиду, возмущенный и враждебный по отношению к артисту…
