мира. Это не трудно. Этому в основном мы научились. Тут должен быть произведен некоторый нажим, но это легко». (Это из Политического отчета Ленина центральному комитету партии 27 марта 1922 года.) Еще? Можно еще: «Надо и здесь посмотреть правде в лицо: беспощадности, необходимой для успеха социализма, у нас все еще мало, и мало не потому, что нет решительности. Решительности у нас довольно. А нет уменья поймать достаточно быстро достаточное количество спекулянтов, мародеров, капиталистов – нарушителей советских мероприятий. Ибо это „умение“ создается лишь организацией учета и контроля! Во-вторых, нет достаточной твердости в судах, которые вместо расстрела взяточников назначают им полгода тюрьмы. Оба недостатка наши имеют один социальный корень: влияние мелкобуржуазной стихии, ее дряблость» (В. И. Ленин «О „левом“ ребячестве и мелкобуржуазности» 383). «Компромат» (кажется, многотомный?) надо издать во всем объеме, но составить собрание сочинений Ленина, действительно полное, чтобы избежать невольно подмены прозрения – ослеплением…
Смерть Ленина стала общенародным горем. Страницы печати – газеты, журналы, специальные экстренные издания – были заполнены информационными материалами, статьями, воспоминаниями, стихами, посвященными его памяти. Мне запомнилось четверостишие, кто автор стихотворения, о котором сейчас пишу, не помню. Вся ответственность за точность передачи текста лежит на моей памяти. Запомнившиеся (не без погрешностей) строки таковы:
Портретов Ленина не видно,
Похожих не было и нет,
Века уж дорисуют верно
Недорисованный портрет.
И теперь, уже на исходе века, портрет остается недорисованным, несмотря на обилие публикаций – научных и художественных, отечественных и зарубежных. Биография Ленина обогащается новыми и новыми данными, портрет прорабатывается в деталях (бывает, и «кистью сонной»), множатся характеристики жизни и деятельности Ленина, – а со всем этим противоречия в толкованиях и оценках.
Свыше трех десятилетий назад мне удалось, тогда еще в библиотечных «спецхранах», познакомиться с откликами на смерть Ленина в зарубежной печати, не исключая эмигрантскую. Отклики были разные, часто (но реже, чем можно было предположить) враждебные. Не было злорадных в круге информации, оказавшейся мне доступной.
Писавшие открыто, заявляли свои мнения, аргументировали их, однако же не третировали противника, заклятого противника для многих из них. Этого не позволяло им чувство собственного достоинства. Правда, утверждение, что Ленин немецкий шпион, агент, оплаченный казной Вильгельма II для совершения революции в России (не для себя лично), – таких утверждений было предостаточно. Впечатления мои от знакомства с зарубежными откликами на смерть Ленина мало оригинальны, но напомнить о них небесполезно. Репрезентивен мой материал отчасти. Мне выдавали для ознакомления то, что хотели выдать, и не раз заявки мои отклонялись «спецхранами», якобы по отсутствию запрашиваемого материала. Известно, что в эмигрантских кружках распространялась молва, то ли по неведению, то ли по злому умыслу, что вероятнее, будто бы большевики обобществляют женщин, зверствуют над живыми и надругаются над трупами, изощряются во всевозможных злодействах. В зарубежных изданиях 1924 года подобных инсинуаций я не встречал. Клеветнические измышления таковыми и остаются. Но и поговоркой «нет дыма без огня» пренебрегать не следует.
Тема о немецких деньгах, полученных Лениным, стала предметом одного разговора, о котором мне хочется поведать, хотя бы по признаку его колоритности. На одном из пересыльных пунктов Норильлага встретился мне человек, всем своим обликом выделявшийся среди других заключенных. Одет был, как все, – ушанка, бушлат, телогрейка, ватные штаны, валеные полуботы, только Бог весть какого срока годности. Горделиво откинутая голова. Правильный овал лица, с заостренной клинообразной рыжевато-серой бородкой. Узкие кисти рук с длинными, тонкими пальцами – такие любил писать на своих полотнах Гейнсборо – заведомо и навсегда не приспособленные к физическому труду. К очереди, выстраивавшейся за котловым довольствием, всякий раз подходил последним. Ел не спеша, потом тщательно тер котелок снегом. Не знаю почему, но мысленно я пририсовал жабо вокруг его высокой и худой шеи. И оказался прав. Мы познакомились (по моему почину), и я узнал, что он отпрыск (по материнской линии) старинного рода Остен-Сакенов. Был он специалистом по римскому праву, читавшим лекционные курсы в одном из университетских городов, Тартуском университете, если не ошибаюсь. Его расположение я заслужил прежде всего благодаря своей профессии историка в частности и особенно благодаря изучению древнейших кодексов русского права, проходившего под руководством академика Грекова в мои аспирантские годы. Это интересовало его. Кроме темы, уже обозначенной, мы беседовали о многом, всего более о литературе. Его любимым поэтом был Тютчев, во многих стихах которого он усматривал явления синтеза русской и немецкой поэтической культуры.
– Обратите внимание, коллега, на первую строку тютчевского «Силенциума»: «Молчи, скрывайся и таи», не возникают ли у вас иноязычные ассоциации?
Я хотел уточнить:
– Вы имеете в виду немецкую поэзию?
– Нет, – ответил он. – На этот раз не немецкую и даже не поэзию. – И чтобы не озадачивать (не смущать?) меня: – Это латынь <…> 384. Это и есть слово в слово «Молчи, скрывайся и таи». Во времена Тютчева, да и раньше, это были расхожие в европейской литературе слова.
Однажды в разговорах о днях текущих и днях минувших он сказал о русской революции как оплаченной немецкими деньгами. Я запальчиво возразил.
– Дорогой коллега, я не хотел вас обидеть, ни унизить вашего героя Ленина. Упаси Боже! Я предлагаю вашему вниманию версию, не лишенную, по мнению моему, логики, Ленин человек, одержимый идеей, но склада весьма практического. Случай, когда идея сопрягается с деловитостью, – это именно тот случай, когда легче всего убедить себя в том, что <…> 385 – марки, франки, рубли – все равно. А в годы предшествовавшие разве московские купцы не ссужали деньгами революционеров? И знаете ли вы хотя бы один пример, когда бы революционеры отказывались от купеческих денег? Нет, <…> 386 не пахнут деньги, особенно когда отказывает обоняние.
Я опять возразил, даже помню, что возразил, но это неинтересно. Собеседник мой ласково положил на мое плечо руку:
– Можете ли вы объяснить мне, дорогой мой, как это получается, что вы с вашими взглядами, а я со своими оказались оцепленными одной и той же колючкой?
Мы пробыли вместе 12 дней. Потом заключенных этапировали, кого куда.
Осенью 1959 года меня навестила в Москве знакомая из Риги. Говорили о том, что нас интересовало, после, за чаем, о том и о сем. И вдруг мелькнула фамилия моего давнего родовитого знакомца. Ужели он! Не верилось. Расспрашивая гостью, узнал, что интересовавший меня человек знаком ей лично, учит ее сына немецкому языку. Очень стар, одинок, но бодр, подвижен и трудоспособен. Преподает, частным образом, у себя на дому, иностранные языки детям.
