На то и живет.
Гостья на следующий день возвращалась домой. Я воспользовался представившейся оказией и просил передать в руки адресату письмо, которое тут же написал. Получил ответное, из которого узнал, что в 1956 году его реабилитировали, поселился в Риге, где нашлись родственники, весьма дальние, на первых порах помогли. «Помню наши диалоги под небом полярной академии», – писал он и засвидетельствовал память от них в следующем постскриптуме: «Преподаю немецкий язык, ergo существую, в некотором смысле, на немецкие деньги». Свидеться не довелось.
Наличие противоположностей условлено некоей общей им «положностью», крайние стороны которой они составляют. Любые внеположности индифферентны друг другу – безразличны, равнодушны, безучастны в коренное отличие от противоположностей, таких, например, как добро и зло, дух и плоть, любовь и ненависть. У кого-то из старых авторов я прочитал когда-то такое: «Стыд – это своего рода гнев, только обращенный внутрь». От любви до ненависти, как говорят, один шаг, короткий ли, длинный ли. Равнозначны ли друг другу сила любви и сила ненависти, между которыми, как заметил, один шаг? А я так не думаю. Любовь благородна и возвышенна, терпелива и прощающа. Говорят и о ненависти – «благородная ненависть» – это я принимаю. Встречалось мне выражение о Крестьянской войне в Германии – «здоровый вандализм крестьянской войны». Это понимаю. Вот и Блок писал: «Почему дырявят древний собор? – Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.
Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому что там насиловали и пороли девок; не у того барина, так у соседа.
Почему валят столетние парки? – Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть…
Все так.
Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь». Да, не объедешь, все тот же «здоровый вандализм крестьянской войны». Он идет снизу. Он как стихия. Это понимаю. Ненависть закономерна и правомерна. Только не низкая ненависть, злобствующая, подлая, мстительная, идущая сверху.
Александр Исаевич Солженицын в свои школьные годы задумал сочинение «Люр» («Люблю революцию»). Долог ли был этот роман (с революцией) – не знаю. Был он и у меня, этот роман, юношеский как по чувству, так и по срокам, потом в реминисценциях дотлевал.
След Солженицына в моем духовном мире неизгладим. Блок статью, написанную к юбилею Льва Толстого, озаглавил «Солнце над Россией»: «Толстой идет – ведь это солнце идет». «В круге первом», «Раковый корпус», «Архипелаг ГУЛАГ», а «Матренин двор», рассказы, рассказы! Земной поклон вашему гражданскому мужеству и художественному гению, Александр Исаевич. Однако от великого до смешного – тоже шаг. Напоминать вам об этом было бы гиперболой, неуместной и бестактной. Некогда Белинский в письме Тургеневу: «С вами я отводил душу – это не гипербола, а сущая правда». Обидно за вас, сущая правда, – это о «Ленин в Цюрихе». Писательское ли дело вглядываться в детали частной жизни и бытового поведения человека, не тем снискавшего исключительное внимание мира, да и продолжающего путь в истории века, чему не пытливости ученых обязан, а последствиям свершенного им, свой век еще не отжившим. Не на суждения ваши посягаю, не на мысли, дух, иде же хощет, дышит, только бы не коротким дыханием – вот что огорчительно. (Спасибо сердечное за щедрый дар. Как и другие бывшие узники, получил недавно, согласно воле вашей, весь комплект книг «Архипелага ГУЛАГа».)
Все ваши сочинения, что поименовал выше, прочитал и многажды перечитывал. А вот «Красное колесо» знаю только по радиопередачам, то есть в фрагментах. Давно и много думаю о вас и вашем творчестве. Радуюсь духовным согласиям с вами, а разногласия – ведь и они общение. За все благодарен.
Каких только не бывает чудес! Завел было я в Норильлаге тетрадочку раза в два-три толще ученической в клеенчатой обложке. Заполнял ее страницы выписками из книг, переходивших от одних заключенных к другим. Что отзывалось в уме и сердце, то и записывал. Пестрый получился набор. Тут и Теккерей, и Бальзак, и Флобер, и Ромен Роллан… И конечно же, и всего более, Достоевский, Толстой, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, даже Гнедич… А вот и псалмы Давида – третий, восемьдесят седьмой, 101-й. И из притчей Соломоновых. О силе слова: «Радость человеку в ответе уст его, и как хорошо слово во-время!» И оттуда же о том же: «Смерть и жизнь – во власти языка…» А чудо в том, что пронес тетрадочку сквозь все обыски, этапы, прочие лагерные передряги и вынес «на материк». Нашлось в тетрадочке место для заметок Пушкина на полях статьи Вяземского о сочинениях Озерова.
Вяземский: «Но трагик не есть уголовный судья». Пушкин пишет: «Прекрасно». Дальше Вяземский: «Обязанность его (трагика. – А. К.) и всякого писателя есть согревать любовью к добродетели и воспалять ненавистью к пороку, а не заботиться о жребии и приговоре Провидения. Великие трагики и из наименьших чувствовали сию истину, и Вольтер, поражая Запира и щадя Магомета, не был ни гонителем добродетели, ни льстецом порока». Слова «добродетели, ни льстецом порока» Пушкин в тексте Вяземского подчеркнул, отметил фигурной скобкой и двумя линиями весь приводимый отрывок сочинения Вяземского и на полях написал: «Ничуть. Поэзия выше нравственности – или по крайне мере совсем иное дело.
Господи Суси! Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве их одна поэтическая сторона».
Пушкинские уроки. Этическое как таковое ничуть не умалено. Поэтическое отмежено как творческое образование со своими характеризующими его природу законами.
Счастливым событием явилась публикация в «Новом мире» повести «Один день Ивана Денисовича». Счастливым по общественному значению, по встрече с могучим дарованием. Это был подлинно светлый луч в темном царстве. Перед ним все отступило, даже, не скрою, мелькнувшее где-то на дальнем плане сознания сомнение, в котором я не дал и не хотел дать себе отчета. Позднее понял, что сомнение вызвало отношение Ивана Денисовича к лагерному труду, уравновешенность – так мне казалось – труда вольного и подневольного. Возвращение памяти к заметкам Пушкина последовало за чтением «Ленин в Цюрихе» и слушанием фрагментов из «Красного колеса». В моем представлении образ Ленина не таков, каким предстает он в сочинениях Солженицына. Не потому только, что считаю предосудительным пускать этот образ в мелкий размен. А вопрос, слагать ли ему акафисты или предавать анафеме, на мой взгляд, вообще примитивен. Суд мирской не суд Божий. Суд мирской не суд уголовный, и не только для «трагиков», но и для историков, тех, к которым себя причисляю. Поясню сказанное, обратясь к статье Бориса Парамонова «Мандельштам и Солженицын», опубликованной только что в «Независимой газете»
