Может быть, Мари была плохой хозяйкой. Может быть, не умела считать денег. Но она ничего не жалела для больного. И боролась, как умела, с надвигающейся нищетой.
Как-то Виссарион Григорьевич невзначай попросил дать ему свежую рубашку. Мари растерялась.
– Прачка не приготовила белья к сроку… – лепетала она. Истина же заключалась в том, что прекрасные рубашки из голландского полотна, которые дюжинами сшил себе Виссарион Григорьевич во время путешествий, были проданы по крайней нужде. Остались лишь две-три перемены.
– Обойдусь, – сказал он, – нечего потакать моим капризам.
Мари тихо сидела около кушетки, пока больной не заснул. Он спал долго и тяжело. Когда проснулся, в кабинет вошла Мари с рубашкой, сверкающей чистотой.
– Вот и напрасно ты корила прачку, Мари! – Казалось, Виссарион Григорьевич не обратил внимания на ее руки, красные и распухшие от стирки. – Присядь, отдохни!
Ему трудно говорить. Может быть, поэтому он не говорит Мари о несвершенных замыслах, об истории русской литературы, которую собирался написать, о капитальных статьях о Лермонтове и о Гоголе, которые обещал читателям… Да разве перечтешь все, что замыслил и не исполнил! А глянет Виссарион Григорьевич на Мари – нет ей нужды о том знать…
Медленно тянутся часы. Если бы хоть раз, один только раз, вздохнуть свободно!..
Иван Иванович Панаев застал Белинского подле дома, на скамейке под деревом, едва покрытым первой листвой. Начал было Иван Иванович с утешительных слов, какие попались на язык.
– Полноте говорить вздор! – перебил Белинский.
По счастью, у Ивана Ивановича была в запасе важная новость: Гоголь в России!
Белинский поднял голову. Слушал рассказ Панаева о том, что Гоголь, спутешествовав в Иерусалим, вернулся морем в Одессу, где и попал в карантин по случаю холеры. А друзья москвитяне ждут не дождутся его в Белокаменной. Их-де полку прибыло!
– Пустое! – сказал Белинский. – Вовсе забудется его злосчастная «Переписка», а «Мертвые души» останутся России навечно.
Внезапно у него поднялось удушье.
– Жену!.. Позовите!..
Доктор Тильман, заехав вечером, сказал Марье Васильевне, что не может поручиться и за завтрашний день.
А смерть все еще не могла одолеть могучую натуру Виссариона Белинского. Кто бы ни заехал на Лиговку, к каждому обращал он нетерпеливый вопрос: нет ли новых верных известий из Франции?
И все чаще впадал в сон, похожий на забытье. Он видел себя в Париже, на улице Мариньи, и спрашивал:
– Что же будет, Герцен? – Потом просыпался и, медленно возвращаясь к действительности, говорил так тихо, что Мари едва могла разобрать: – Тревожно Герцену, ох как тревожно!.. А куда пропал Тургенев?..
Марья Васильевна думала, что начался предсмертный бред. Подала микстуру. Микстура расплескалась и пролилась.
– Переменить тебе рубашку? – спросила Мари.
Белинский посмотрел на нее долгим взглядом. Едва заметная усмешка тронула его губы.
– Разве и без того мало тебе хлопот? Насчет прачки-то я, милая, пожалуй, тоже кое-что знаю… – И опять закрыл глаза. – Воздуха, воздуха! – стонал он. – Открой окно, Мари! Скорее!..
Окна были давно открыты, легкий ветер шелестел бумагами на письменном столе.
Вешний месяц май шел не торопясь по улицам Петербурга. Да и маю здесь одна маета! Пылью покрылась едва распустившаяся на деревьях листва. Пылью пропитан воздух. Брызнет кое-как дождь, а пыль снова поднимается тучами с булыжных мостовых.
…Во дворе дома коллежского советника Галченкова, что стоит на Лиговке, против Кузнечного моста, опустела скамейка, предназначенная для отдохновения жильцов, Снимая здесь квартиру, Виссарион Григорьевич Белинский даже радовался: в крайнем случае, сойдет за дачу! Теперь он не только не спускался во двор, но не мог и приподняться с постели.
Двадцать четвертого мая у него начался непрерывный бред. Он не слыхал и не видел, какого гостя принимала в гостиной Марья Васильевна.
– По распоряжению его превосходительства генерал-лейтенанта Дубельта… – начал бравый жандармский офицер, щелкнув шпорами.
– Он умирает, – Марья Васильевна показала рукой на двери кабинета. – Надобно ли вам его тревожить?
Она говорила твердо, и глаза ее были сухи. Постояла в гостиной, пока не закрылась выходная дверь.
Белинский был по-прежнему в бреду.
Долго ждал в кабинете приезжий из Москвы, прислушиваясь к хрипам, раздиравшим грудь больного. Виссарион Григорьевич вдруг открыл глаза.
– Грановский?! Вот, брат, умираю…
Потом, отдыхая после каждого слова, просил подать ему спрятанные бумаги.
– Там, там возьми, за обоями, – говорил он, указывая рукой на заднюю стену кабинета.
Тимофей Грановский, потрясенный до слез, подумал, что Белинский бредит. А Виссарион Григорьевич волновался, что его не понимают. Наконец Грановский понял. Достал из тайника тщательно сложенные листы. В руках у него было письмо Белинского к Гоголю, о котором давно дошел слух до москвичей.
– Вот, вот! – обрадованно говорил Белинский. – Увези подальше от царских ищеек. Они, брат, не будут медлить…
Следующие слова Грановский уже не мог разобрать.
К ночи бред больного стал еще тревожнее. Марья Васильевна, передав дочь на попечение Аграфены, ни на минуту не покидала кабинет.
В мае рано заглядывает в окна рассвет, коротки белые ночи. А время, казалось, остановилось для Мари.
Виссарион Григорьевич вдруг быстро, рывком поднялся. В глазах прежний огонь, свободно льется речь. Не в своем кабинете, не на смертном одре видит себя Белинский. Он говорит долго, со всей страстью, а потом обращается к жене:
– Пожалуйста, запомни, Мари, это очень, очень важно! – И снова льется его речь, обращенная к людям. – Ты все понимаешь, Мари? Все запомнишь?
Мари плохо понимала.
Какая-то скорбная мысль прерывает его речь:
– Ох, Мари, Мари!..
Белинский затих. Марья Васильевна бережно его уложила. Держала его руку в своей руке. Рука стала холодеть… Было около пяти часов утра, 26 мая 1848 года.
В наступившей тишине слышен был грохот первых ломовых подвод, доносившийся с Лиговки. Марья Васильевна встала, закрыла окно и снова села подле кушетки.
…В детской проснулась Ольга Виссарионовна и не обнаружила тетки. Тогда девчурка смекнула: можно самой двинуться по запретному пути. Она набрала полные руки игрушек и, шлепая босыми ножонками, отправилась в отцовский кабинет.
– Висален Глиголич! – тихо, опасаясь погони, позвала она у заветной двери.
Отец не откликался. Из кабинета быстро вышла Аграфена и увела девочку обратно в детскую.
…Когда с Лиговки на Волково кладбище двинулась похоронная процессия, среди немногих друзей оказалось несколько «неизвестных».
