На этом рукопись «монашествующей сестры» прерывается. Кто была эта раба Божия? Имя ее не убавит и не прибавит ничего к тому человеческому документу, который я только что занес на страницы своих записок. Двойная жизнь!.. Как удивительно сплелось в ней зримое и незримое, потустороннее и здешнее! Сама составительница этой рукописи не могла бы определить, какой она больше жила жизнью – той ли, которая продолжается за гранью, именуемой смертью, или той, которая начинается здесь, на земле, служит приготовлением к смерти…
– Ну что? – спросил меня «премудрый», – прочли вы мою рукопись?
– Прочел.
– Что скажете о ней?
– А вы?
– Умрем – узнаем! Так думаю и я… А ты как думаешь о ней, мой читатель?
Блаженная кончина оптинской жилички. – О. Амвросий и его утешение скорбящему монаху.
Сегодня окончила дни своей земной жизни одна из оптинских жиличек, Татьяна Герасимовна Ананская, кроткое и благоговейное создание Божие, истинная послушница и преданная дочка наших старцев. Происхождение ее мне неизвестно. Знаю, что она и сестра ее, Елена Герасимовна, давние оптинки, выселившиеся из миpа и, по любви к монастырскому безмолвию, укрывшиеся под святой покров Оптиной Пустыни. Со дней установления в Оптиной старчества такие старческие дочки никогда не переводились в старческих хибарках, пользуясь гостеприимством обители то в ее гостиницах, то в отдельных, принадлежащих ей жилых флигелях за монастырской оградой. Поселялись сперва на время, а там и жизнь кончали, прожив ее незаметно, как день один, на святой земле Оптинской.
Перед кончиной Татьяну Герасимовну постригли в схиму.
– Танюшка, матушка! – говорит умирающей сестра, – помолись обо мне, не забудь меня, когда предстанешь пред Престолом Божиим.
– Если стяжу дерзновение, – ответила та, – не только о тебе, но и о всех знаемых буду молиться. Кланяйся всем и проси у всех молитв за меня, грешную!
С молитвой на устах и перешла в жизнь вечную оптинская праведница. Умерла, как уснула…
Как удивительно просто совершается здесь переход от временной жизни в небесную вечность! – ни слез безутешных, ни жгучего горя: точно переезд с одной квартиры на другую. Пожил себе человек, сколько Бог положил сроку, и – с Богом: нечего тут заживаться! Там много лучше…
Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его (1 Кор. 2, 9).
– И что это за прекрасная страна, из которой никто назад вернуться не хочет? – с таким полувопросом обратился раз ко мне один из старейших оптинских монахов о. Нафанаил (Жураковский)[27] помнящий еще великого старца Макария[28] и не менее великого архимандрита Моисея.
– Ах, – продолжал он со вздохом, – какая это прекрасная должна быть страна! Только как угодить-то туда нам, грешным? Задумаешься так-то иной раз и заскорбишь, чувствуя свою недостаточность: жил, жил монах всю жизнь, а что нажил? С чем предстанешь пред Судией-Искупителем? Одни грехи и никакого исправления!..
И вспоминается мне, мой батюшка, как я однажды пришел с такими мыслями к покойному старцу Амвросию, расстроенный и огорченный ими до крайности…
– Ну, – спрашивает меня старец, – сказывай, отец Нафанаил, как живешь, как храмину свою духовную воздвигаешь?
– Что, – говорю, – батюшка, одно горе! Кирпич один заложишь, а два вытащишь; камень вмажешь, а три вывалятся: какая это постройка – мусор один! Впору только плакать!
– А ты не скорби, – говорит батюшка, – не отчаивайся! Послушай-ка, что я тебе расскажу! Жила-была одна барыня-помещица, и очень она чистоту на своем дворе любила. Как встанет утром, так прямо к окошку на двор и смотрит, все ли на дворе у нее чисто. Дворня привычку эту ее уже знала и уж, конечно, потрафляла[29]… И вот, братец ты мой, случись раз такая беда: заболела барыня и что-то долго проболела, а холопы-то ее за это время возьми и запусти чистоту дворовую; и посреди двора воздвиглась немалая мусорная куча… Как встала с одра болезни барыня, так сейчас к окошку…
– Это, – кричит, – что? Прибрать сейчас, убрать, чтобы глаза, – говорит, – мои не видали этого безобразия! Сейчас все свезти под гору в яму!
Стали барынино приказание выполнять, а старик-приказчик, человек опытный, и говорит рабочим:
– Вы кучу-то мусорную поаккуратней убирайте: что гоже, отбирайте к стороне, а что негоже, то только и везите под гору…
– И что ж ты, о. Нафанаил, думаешь? – сказал мне батюшка Амвросий. – Как взялись за кучу-то, так мало чего и под гору пришлось свезти: то гоже, это гоже, а мусору-то почти что ничего и не оказалось… Видишь, братец ты мой, – добавил батюшка, – и тебе о твоем мусоре нечего отчаиваться: посмотреть на тебя – мусор мусором; а начнешь тебя разбирать, глядь, гожее-то что-нибудь и отберется..
– Так-то, С.А., умели старцы наши утешать и ободрять отчаивающегося человека!
Этот о. Нафанаил – один из столпов оптинского благочестия, живая хроника оптинская за 40 с лишним лет ее жизни – от конца 60-х годов до дней текущих, но погружаться в воспоминания при посторонних не очень любит. И то мне в честь, что он обронил для меня одну из жемчужин с неписаных страниц своей сердечной летописи.
Погребение оптинской жилички. – Смерть Николая-золотаря. – Надежды, ею вызванные.
Бренные останки схимонахини Татианы сегодня предали земле. «Земля еси, и в землю отыдеши!» И мы все пойдем туда же…
Страшно усталый вернулся я домой с погребения: часы, литургия Преждеосвященных Даров, отпевание… Служба началась в восемь с половиной часов утра, а окончилась в час пополудни.
Дверь на парадном крыльце открыл мне наш мальчик, служащий на побегушках.
– А завтра, – объявил он мне радостно, – у нас опять похороны!
– Кого хоронят?
– А нашего золотаря, Николая.
Николай-золотарь, крестьянин соседней с Оптиной деревни Стениной, оптинский ассенизатор. Все время он был на ногах и работал и только вчера вечером, хотя уже и больной, но без посторонней помощи пришел из своей деревни и попросился лечь в оптинскую больницу.
Сегодня в 5 часов утра его уже не стало. Хоронить его будут рядом с нашей усадьбой, на кладбище «Всех святых». Тяжела была его работа, но за то и удостоена великой награды: кости трудника лягут рядом с мощами многочисленных оптинских праведников, почивающих на этом кладбище в ожидании последней трубы архангельской.
За великое счастье, за честь безмерную считаем и мы, оптинские гости, такое для нас благодатное соседство. Придет время, пробьет смертный час, и, если изволит Господь, пойдешь стучаться во врата небесного чертога, уготованного оптинской праведности…
– Кто там? – спросит небесный привратник.
– Ваш, – ответит душа моя, – около вас на земле жил я, питаясь от крох, падавших со стола господ моих.
Неужели ж не признают меня тогда за своего оптинские небожители?..
«Спиритуалист-догматик».
Не успел я напиться чаю, как прислуга мне доложила:
– Вас какой-то господин спрашивает.
– Какой господин?
– Не знаю. Он сказывает, что его к вам прислал отец Анатолий. Он желает лично вас видеть.
– Где он?
– На кухне.
О. Анатолий, иеромонах нашей Пустыни, был последние годы жизни старца о. Амвросия его келейником. Теперь он старчествует сам как один из духовников обители и, по вере народной, как законный и естественный преемник старческой благодати почившего великого оптинского старца.
Очень не хотелось мне принимать этого незнакомого господина, но упоминание имени о. Анатолия заставило меня пойти к нему и узнать, чем я могу быть ему полезным.
Я вышел в кухню. У притолоки входной двери в кухню, смотрю, стоит какой-то средних лет человек. Одет по-городскому, довольно прилично, хотя и не совсем опрятно: крахмальный стоячий воротник более чем сомнительной свежести; яркий цветной галстук грязноватый, но не без претензии на щеголеватость; довольно поношенное пальто; в руках шапка под барашек… Лицо как будто нерусское; худощавый, скорее худой; под нижней губой тощая рыжеватенькая бороденка с полубачками на щеках; глазки небольшие, востренькие, беспокойные – так и бегают во все стороны, избегая взгляда собеседника. Общий вид «господина» – не то лакея, не то разъездного приказчика, что на еврейско-русском жаргоне кличут теперь «вояжерами».
– Что вам угодно? – спрашиваю.
– Меня к вам прислал о. Анатолий. Не можете ли вы мне помочь в одном деле?
Я подумал было – проситель пособия на выезд из Оптиной. Потянулся в карман за кошельком. Он заметил мое движение…
– Нет-с, не то-с: я в деньгах нужды не имею-с, – заявил мне незнакомец, – я нуждаюсь в вашей помощи совсем для другого.
– Для чего же именно?
Он оглянулся на народ в кухне, как бы стесняясь при нем говорить, а затем, как в воду кинулся, выпалил в упор всей компании:
