взвода, выбиравшегося по лесу из окружения, нужно было выяснить, в каком направлении двигаться дальше, чтобы соединиться с какой-нибудь боеспособной воинской частью. Как командир отделения – а командира взвода с нами не было, – я взял ответственность на себя и сказал: “Надо идти в разведку. Кто со мной?” Первым отозвался Фёдор…»
Красное Село, возле которого ещё совсем недавно стоял полевым лагерем их студенческий батальон, уже 12 сентября было захвачено неприятелем. К этому времени под натиском фашистских полчищ пала Стрельна, в окрестностях Петергофа шли ожесточённые бои.
Так, измотанные и измождённые, намерзшиеся в сырых окопах, загнанные в безызвестность, с пустым боекомплектом, а кто и вовсе без оружия, пробираясь через самые опасные участки Ораниенбаумского плацдарма, группа Моисея Кагана всё же вышла к своим в районе Нового Петергофа. Спешная переукомплектовка вблизи форта «Красная Горка» (у города Ораниенбаума) – и через день батальон вновь сутками дрался с неприятелем в кровопролитных боях у Старого Петергофа. О боях здесь потом будет много написано. Упомянет о них в рассказе «В сентябре 1941 года» и Фёдор Абрамов. Он начнёт писать его зимой 1941 года в госпитале, куда попадёт уже после второго ранения, а закончит в черновиках, так и не издав при жизни, совсем незадолго до своей кончины. «…Зелёные цепи немцев, как лава, беспрерывно набегали на нас. Четырнадцать атак в день!..» Вот она окопная правда войны. Но всей правды о тех боях Абрамов так и не скажет. Тяжесть пережитого и увиденного не давала возможности заговорить даже на листе бумаги! Война обострила все его чувства, заставила жить с этим все последующие годы, памятуя о тех днях. Он старался публично не рассказывать об истории своих ранений, словно стыдился перед погибшими товарищами за то, что остался жить. Но когда это было необходимо, говорил, не особо вдаваясь в подробности, как, к примеру, написал о них в анкете «Личного дела» сотрудника Смерша, да рассказывал об этом своему любимому племяннику Володе, младшему сыну брата Михаила. «Бои будь здоров были, – уже мне пересказывал Владимир Михайлович воспоминания дяди, – телами убитых прикрывались. Взвалишь на спину погибшего товарища и ползёшь, чувствуя спиной, как, словно мыло, дырявят бездыханное тело фашистские пули. А ты ползёшь, придавленный к земле трупом, что спасает тебя от смерти, а в руке твоей лишь граната. И мёртвые с нами, живыми, воевали!»
В ночь с 22 на 23 сентября, когда батальон, в котором воевал Фёдор Абрамов, вёл бои на окраинах Петергофа, в его центре начался ожесточённый бой, закончившийся тем, что к рассвету части Красной армии всё же отступили, оставив город. По сути, это означало прорыв существовавшей на тот момент линии обороны. В этот же день, 23 сентября, началось решающее сражение за Пулковские высоты – один из важнейших стратегических объектов в защите Ленинграда.
Фактически здесь, под Петергофом, приняв для себя последний массированный вражеский удар, ляжет в землю почти весь 277-й отдельный пулемётно-артиллерийский батальон.
А как дрались студенты-ополченцы, не для красного словца, а с болью и горечью в слове поведает в воспоминаниях Моисей Каган, представленный за героизм в боях под Петергофом к ордену Красной Звезды: «…погибали один за другим, не успев сделать ни одного выстрела… Нам, чудом оставшимся в живых, казалось, что и мы обречены на бессмысленную гибель – бессмысленную потому, что мы не могли воевать в точном смысле этого слова, оставаясь простыми мишенями вражеских бомбардировщиков, танков и автоматчиков…»
24 сентября в полдень, когда Фёдор Абрамов в числе защитников линии обороны у Старого Петергофа «работал на пулемёте», как станет потом известно, единственном на всю роту, вражеская пуля всё же достанет и его. Ранение окажется сквозным – пуля ударит в левое предплечье, повредив лучевую кость.
«Я не помню, что было дальше. Левая рука вышла из повиновения и волоклась, как плеть. <…> …слабость, сонливая, без боли, разлилась по всему телу. Медленно, как щенок, я полз по брустверу окопа к ближнему пулемёту. Должно быть, это была интересная картинка: с одной рукой, голый по пояс, полубезумный человек ползёт на пулемёт.
Я уже был метрах в десяти, уже различал лица пулемётчиков, как что-то тяжёлое хлопнуло по голове. Я потерял сознание. А очнулся в госпитале». Так, описывая ранение главного героя рассказа «В сентябре 1941 года», Абрамов, в сущности, рассказывал о себе самом.
В эти дни тяжёлых боёв за Петергоф погиб Семён Рогинский. В одной из черновых записей к «Белой лошади» есть такая фраза: «…Я много бы ещё мог рассказать о Р. Мы с ним воевали. Как под Н. Петергофом, как “дрались” на окраине Ст. Петергофа и как он спас меня… жертвуя собой…» О каком спасении идёт речь? Что имел в виду Фёдор Абрамов? Мы не знаем, как погиб Семён Рогинский, и может быть, на его месте должен был быть Абрамов? Эта тайна навсегда останется таковой!
Вообще воспоминания Абрамова о первых месяцах войны весьма жёстки. Так, в одной из его дневниковых записей 1975 года можно прочесть:
«…В 1941 году я не видел под Ленинградом регулярных войск. Ни пехоты, ни моряков. И помню, больше всего меня, да и моих товарищей, удивляло: где же они? Где же наша славная Красная армия?
Потому что кто попадался на пути? Ополченцы. Рабочие, студенты необстрелянные… Они выстлали своими телами дороги на подступах Ленинграда. Телами, человечиной, на которых забуксовали немецкие танки…»
Может быть, даже спустя 30 лет после окончания войны под впечатлением пережитого, на исключительных эмоциях и были написаны эти строки, но без правды о тех днях они бы просто не появились. А кому в то время нужна была такая абрамовская правда?
С поля боя раненого бойца Фёдора Абрамова доставили в Ижорский военно-морской госпиталь, который стал первым в его солдатской судьбе. Там он пробыл лишь один день перед «сортировкой». Послевоенное время его не сохранило, и ныне в селе Большие Ижоры высятся лишь жалкие, изломанные остатки стен с «изъеденным» кирпичом, глядя на которые невозможно представить, как выглядело здание в те далёкие военные годы и каким его запомнил попавший сюда Абрамов. Бурьян и полное запустение ныне царят в этом месте, чего не скажешь о том самом «сортировочном» госпитале № 1170. Ныне в его стенах Санкт-Петербургская духовная православная академия. Тогда это был единственный в блокадном Ленинграде госпиталь, куда поступали раненые с Ленинградского фронта, которых уже было невозможно отправить на Большую землю. Он работал не только все 900 дней и ночей блокады, но и после 27 января 1944 года, когда кольцо блокады было прорвано.
Сортировочный госпиталь – как-то уж слишком обыденно, по-казённому скупо названо, но тем не менее всем
