Потеряв дом у льняного рынка, их отец, по-видимому, спасовал. Он был вынужден уйти в отставку со своего поста в правительстве города, и его имя было вычеркнуто из налогового списка Эссена, что для купца считалось наибольшим позором. Ему были нужны 25 тысяч талеров для закупки необходимого оборудования, 10 тысяч он был должен кредиторам, и он передал дела некоему герру Гревелю, бухгалтеру, который продолжал выполнять обязательства, выплачивая на литейном заводе заработную плату за счет ликвидации недвижимого имущества Круппа. Согласно одной из версий, Гревелю пришлось вызывать Фридриха из таверны для подписания документов о передаче, но это, возможно, злонамеренная сплетня. Осень 1824 года застала его прикованным к кровати. Нам известно, что на протяжении двух лет он, глядя в потолок, лежал в комнате рядом с кухней, разбитый человек, размышляющий о своем унижении. На бревнах собиралась пыль. Птицы вили гнезда на неработающем водяном колесе, тигли разваливались, не имеющие работы люди бездельничали. Над заводом нависло что-то нереальное. После Ватерлоо Эссен стал до неистовства прусским, где-то в других местах долины люди упорно и беспрестанно трудились, подгоняемые острым чувством северогерманской совести. Здесь же царило только тихое отчаяние. Страдания Фридриха продолжались в течение двух лет. В воскресенье, 8 октября 1826 года, он спокойно повернулся лицом в соломенного цвета подушку и умер. Ему было всего тридцать девять лет. Доктор сказал Терезе, что ее муж скончался от «грудной водянки». Три дня спустя растерянные родственники вдовы собрались в передней комнате и вынесли простой гроб на семейное кладбище неподалеку от льняного рынка. Проделав этот тяжелый путь, участники траурной церемонии не сомневались в том, что они становятся свидетелями конца династии, что вместе с Фридрихом они хоронят его мечту. Но были некоторые слабые предзнаменования. Поскольку французы ликвидировали плату за пользование Руром, движение судов по реке с каждым годом становилось все более прибыльным. За несколько недель до похорон первый в Руре локомотив совершил свой начальный рейс, волоча за собой приземистые вагоны, доверху груженные углем. Более обнадеживающим, чем любое из этих событий, было, однако, поведение старшего сына покойного. Выражение лица нового главы семейства было каким угодно, но только не похоронным. Неловкий и нервный, грубый, торопливый, с видом почти невыносимого напряжения, он едва мог дождаться, пока закончатся похороны. Он хотел одного: опять вернуться на фабрику.
Глава 2
Наковальня была его письменным столом
В напыщенной истории капитализма XIX века найдется немного более драматических эпизодов, нежели прибытие в тот день на завод Альфреда Круппа. Там были все компоненты высокой театральности: горюющая вдова, беспомощные младшие дети, свежее лицо юноши, поднявшегося на защиту чести семьи. Пройдет еще столетие с четвертью, прежде чем другой, худощавый и жаждущий, Крупп предстанет миру в безвыходном положении. Даже чужеземцев впечатляет притягательность той сцены в 1826 году, для немцев же она неотразима, как для ребенка искушение валяться в грязи. А после того, как герой стал национальной фигурой, и рассказы о нем стали позолоченными и помпезными. Невозможно преувеличить воздействие этой легенды на немецкий народ; на протяжении большей части столетия школьников рейха учили с восхищением относиться к подвигу молодого Альфреда, преклоняясь перед отважным юношей, который непонятно как ухитрился вырвать пламя из холодных челюстей засиженного мухами металлургического завода. (Такое воспитание продолжается и поныне с использованием книги Бернарда Войшника «Альфрид Крупп, большая сталь», 1957 г.)
Никто не решится портить памятники. Тем не менее, события выглядели не совсем так. Внешне в первый день не случилось ничего особенного. На фабрике к Альфреду подошли семеро сердитых рабочих – пять операторов плавильных печей и двое кузнецов, – но не в его силах было помочь им накормить семьи. Как наследница своего мужа, Тереза могла претендовать на жалкое наследство: этот завод; дом стоимостью в 750 талеров; кое-какое заложенное имущество в городе; одну корову и несколько свиней. Для быстрой перемены в положении семьи требовалось чудо, а Альфред еще не в состоянии творить чудеса. Ему всего четырнадцать лет.
Но это необычный мальчик. Долговязый, худой как щепка, с высоким костистым черепом и тонкими ногами, он обладал той особой силой воли, которая часто бывает присуща людям с редкими внешними данными. Легко ранимый, гордый, подверженный неистовым скрытым порывам, он наблюдал за трагическим угасанием отца с растущим чувством крушения надежд. Память об этом разбитом человеке, пластом лежавшем в доме, пока все рушилось, сохранится в нем навсегда и будет ясно возвращаться к нему во времена опасности. Физически Альфред был похож на мать, но поведением скорее напоминал отца. Как и Фридрих, он проявлял свою пламенную натуру, но, к счастью для него, в сменившейся эпохе это было приемлемо. Фридрих полагал, что правительство Пруссии было обязано поддержать его завод; то же самое и Альфред. В свои ученические годы в бизнесе отец служил управляющим у своей бабушки; сын делал то же самое у своей матери. И оба они отвечали на кризисы тем, что прятались. Примечательно, что, когда на фабрике дела шли плохо – и самых хитрых предпринимателей на «русских горках» Адама Смита начинало мутить, – Альфред убегал домой, запирал дверь, ложился и порой лежал неделями. Из инертности своего отца он вынес урок, что за дверью спальни – прекрасное убежище.
Да, Альфред был сыном своих родителей, но не их точной копией. Он был по-настоящему не похож на других – неугомонный, сообразительный, полный воображения, раздражительный, дальновидный и, несмотря на чудаковатость, в высшей степени практичный. Он подходит очень близко к заезженному персонажу викторианских времен, к безумному гению. Раз уж он не сошел с ума, то был, безусловно, хитер. Даже в молодом возрасте у него проявлялись странные особенности и фобии, которые потом приводили в восторг европейские столицы. Работая среди потоков пламени, он до ужаса боялся огня. Его интриговали запахи; он считал, что некоторые из них сулят удачу, а некоторые – зло. Лошадиный навоз, с точки зрения Альфреда, обладал особенно обогащающим запахом. Он полагал, что этот аромат вдохновляет, делает его созидательным. На свою беду, он был убежден в том, что его собственные запахи токсичны, и поэтому старался больше двигаться, убегая от них. Днем все было прекрасно. Но засыпать ночью было не так просто, и в результате – хроническая бессонница, которая подорвала бы здоровье у кого угодно. Альфреду же она помогла выжимать из суток максимальный эффект. Этот человек был таким сгустком невротических причуд, что они, казалось, подкрепляют одна другую. Например, по ночам он вел деловые записи. Испытывая навязчивое влечение к письму – до наших дней дошло более тридцати тысяч его писем и записок, – он приучил себя корябать в темноте, скрючившись и потея под пуховым одеялом. После того как рассвет выгонял его рабочих из постели, они находили у себя на скамьях каракули Круппа, содержавшие похвалу или насмешки. Его энергия вызывала у них удивление. Для нас же более удивительным представляется то, что он продолжал это делать на протяжении более пятидесяти лет и ни разу не попал в больницу.
