Письма Луизы Клодель к директору приюта свидетельствуют о ее бессилии и явном желании от всего отгородиться. Она не могла и не хотела ничего брать на себя, предчувствуя роковой исход. В 1915 году она пишет в Мондеверг:
Я ни в коем случае не хочу забирать ее из вашего приюта, где ей еще недавно так нравилось. Я не собираюсь каждые полгода переводить ее из заведения в заведение, а что до того, чтобы забрать ее к себе или снова предоставить ей жить как прежде, — нет и нет. Мне 75 лет, я не могу взять на себя заботу о дочери, которая придерживается самых сумасбродных взглядов, исполнена враждебных намерений и готова причинить нам все неприятности, какие только сможет. Если нужно увеличить взнос за ее содержание, чтобы у нее было больше комфорта, я охотно это сделаю, только, прошу вас, оставьте ее у себя. Живя одна, она довела себя до полного убожества, десять лет ни с кем не общалась и позволяла себя обкрадывать всем, кто поставлял ей продукты. Двери и ставни постоянно были заперты на все засовы, а еду ей передавали в ящике, который ставили на окно. А в каком состоянии была она сама и ее квартира — это просто ужас. Занималась она тем, что писала письма всяким проходимцам или ябеды. Словом, она существо порочное, я не хочу ее больше видеть, она причинила нам слишком много горя.
“Камилла сама загнала себя в эту пропасть, — пишет она в другом письме, — я не имею на нее никакого влияния и была бы вынуждена терпеть все, что ей взбредет на ум, но на такой вариант я никогда не соглашусь. Мы и так уже слишком долго ей потакали”.
Эти письма при всей их нетерпимости трогают и вызывают жалость. В них угадывается защитная реакция существа, доведенного до крайности и не желающего погибнуть в великом потрясении своей системы ценностей. Взять Камиллу к себе или предоставить ей жить самостоятельно означало бы для старой дамы подписать свой собственный смертный приговор. “Нельзя оставлять людей с манией преследования на свободе, это опасно”, — говорит она.
Хоть и отказывая дочери в понимании и не питая к ней горячих чувств, Луиза Клодель — и переписка с директором приюта неопровержимо это доказывает — в бытовом отношении никогда не переставала о ней заботиться. Регулярно переправляла ей посылки, даже в самые трудные для себя времена, и ни разу не проявила меркантильности ни в отношениях с дочерью, ни с администрацией приютов. Лишь однажды в переписке упоминаются финансовые трудности: когда дом и владения в Вильнёве разорила война. У госпожи Клодель осталась только ее пенсия вдовы чиновника. “Вы знаете, что из-за войны я потеряла почти все, что имела, так что мне придется несколько лет ждать обещанного возмещения военных убытков, и то же самое с русскими вкладами”.
Что касается писем Камиллы к матери, они неизменно проникнуты все той же навязчивой идеей. Мать пишет:
Она продолжает называть нас ворами, которые передали ее врагам мастерскую, наполненную произведениями, и выкинули на свалку ящики, в которых находились в числе прочего памятник Виктору Гюго, группа “Болтушки” и т. д., тогда как в этих ящиках только и было, что бесформенные куски глины, от которых нам стоило больших трудов избавиться. Невозможно поверить, что она в здравом уме и способна вести себя разумнее теперь, чем при поступлении в лечебницу, куда мы ее поместили, не в силах более выносить ее невменяемость.
Ознакомившись с фактами и воспоминаниями очевидцев, стоит задуматься, возможно ли было иное решение проблемы. Предоставить Камиллу самой себе, как до госпитализации? Об этом не могло быть и речи. Ее мать, старая и слабая, была не в состоянии взять на себя заботу о больной дочери, к тому же ненавидящей ее. Мания Камиллы не поддавалась лечению и только усугублялась. В мае 1915 года она пишет брату: Роден и его друзья преследуют ее и грабят.
Ты проверил мои вещи, которые, по твоим словам, переправил в Вильнёв? Проследил, чтобы они не попали в руки негодяя, который для того и проделал этот маленький трюк, чтобы получить возможность ими завладеть? Он боится, как бы я не вернулась прежде, чем он успеет прибрать их к рукам… Вот почему он делает все, чтобы меня дольше не выпускали; он старается выиграть время, а пока суд да дело, произойдут всякие события, на которые вы не рассчитывали. Вы поплатитесь за свое легкомыслие; смотри, будь настороже.
Позже Камилла утвердится в мысли, что ее хотят извести. Она отказывается от перевода в первый класс, считая, что тамошней пищей ее собираются отравить. Она настаивает на том, чтобы самой варить себе яйца и картошку в мундире.
Словом, домашнее содержание исключалось. Брат, постоянно живущий за границей, не мог держать ее у себя в официальных резиденциях. Иное дело сестра, на которую Камилла возлагала некоторые надежды. В одном из писем к Полю Клоделю она предлагает составить дарственную на все свое имущество в пользу племянника Жака Мазари, сына Луизы, в качестве уплаты за стол и кров:
Можешь сказать маме, что если она боится, как бы я не стала требовать Вильнёвское имущество, то я не имею такого намерения: я бы предпочла отписать Жаку все, что мне причитается, и остаток жизни провести в покое.
Напрасный труд. Сестра теплых чувств к ней не питала, да и невозможно представить это несчастное разбитое создание, невесть что несущее, в кругу семьи. В конечном счете тот, к кому она обращается во всех случаях жизни, — это брат Поль. Он всегда отзывался на ее просьбы и постоянно присылал деньги, чтобы как-то скрасить ее существование, даже когда сам был стеснен в средствах.
Шли годы, а ее ненависть только крепла. Мать Камиллы умерла в 1929 году. Каждый продолжал жить собственной жизнью, семейный совет обсуждал семейные дела, вносилась плата в приют, а Камилла брела к своей второй смерти. В конце 1942 года приютский врач отмечает резкое ухудшение общего состояния. Камилла постепенно угасает. В сентябре 1943 года Поль Клодель, узнав об этом, с невероятным трудом пересекает оккупированную Францию, чтобы в последний раз повидать сестру. И сквозь слезы смотрит на бесформенный чепец и узнает под ним “череп, подобный заброшенному монументу, чья архитектура открывается во всем великолепии”. Только это и осталось от прекрасной молодой девушки. Камилла умерла 19 октября 1943 года — старая женщина, безвестная и убогая. Ее предали земле в административном порядке вдали от родных: пронзительное и романтическое завершение разбитой жизни.
Камиллу Клодель похоронили на кладбище Монфаве, на участке, отведенном приюту Мондеверг. Когда после войны ее племянник предпринял попытку перенести прах в семейную усыпальницу в Вильнёве, он натолкнулся на непреодолимое препятствие: администрация приюта исполнила свой последний долг с соблюдением всех требований анонимности. На стене церкви в Вильнёве над могилами Клоделей-Массари поместили мемориальную доску: как будто Камилла даже из-за гроба сумела стереть все свои следы, оставив лишь имя и работы, но ни единого места, за которое могла бы уцепиться память живых.
