Размышлениям этим много лет, всего не напишешь, но продолжу о лукавстве нынешнего времени: пока мы говорим только СТАЛИН (его приближенные — это одно имя), мы говорим ОНИ, мы не приблизимся к истине, пока не скажем МЫ — только тут начинаются подлинность и истина. Я хотел бы в «Огоньке» увидеть, наконец, списки доносчиков, вынужденных и особенно добровольных, былых и нынешних, тех, кто изнутри человеческой корысти и черной души лелеял сталинизм. Я бы хотел прямых аналогий убийства Николая (которого народ до 17-го года назвал Кровавым, как Ивана — Грозным) с убийством Чаушеску, я хотел бы найти непротивопоставление сталинизма царизму и царской аристократии, царской бюрократической машине. Отмена крепостного права в 1861 году вернулась в начале 1918 года, продразверстка — то же крепостное право, паспортная система — еще один Юрьев день. Его отмена, политизация у нас приветствуется, и это чудовищно... Ведь после русской просветительской мысли смешно говорить о программе французских просветителей с их идеей искусственного переустройства общества. Наглость общественных идей невероятна. В Европе революции шли на другом уровне культуры и поколений, ином расстоянии от крепостничества, на созревании демократии как уровне культуры. «Драматичность» российской истории не нова, а стара; 1917 год не начало, а продолжение. (Но об этом тоже позже — заносит!) Я вернусь к дню сегодняшнему, к его лукавству и от слова «лукавый» и от его неслучайной мистической связи с именем одного из Евангелистов.
Лукавство времени в том, что старый сталинист — уже мамонт. Человек хрущево-брежневского времени — основной тип современного человека. В нем действительно черт и его козни. Сатана вылез наружу и исчезает, «смердя впустую». Кто он супротив живых мертвецов?
Демократия? Кто демократ? Ответ непрост! Мы хотим демократии как глотка воды в пустыне, но мы недемократичны до безумия; мы хотим верить, но не умеем; мы хотим любить, но неспособны на это; мы хотим общения, но слышим только себя;
мы хотим действовать, но для нас сегодня это скорее только — бить, уничтожать; мы хотим коммерции, но не понимаем ее без воровства.
Демократия по инициативе? Вот уж идиотизм. Мы демократизируемся уже за пределом необходимости. Но отставание в культуре (особенно в республиках) меня лично приводит к самому серьезному ощущению конца.
(Очень плохо записываю — мысли лезут толпой, задние оказываются впереди, а в воротах пробка: очень много всего накопилось, да еще отвык писать рукой!)
...Да. Мы — люди, немобилизованные в нравственном смысле, мы остаемся людьми компаний, фальсификаций, людьми агрессивного и репрессивного мышления — мы остаемся сталинистами в борьбе со сталинщиной. Это все тот же шварцевский дракон, победить которого можно, только самому став драконом. Борясь со сталинизмом, мы продолжаем его, нарядившись в гласность, как в демократические одежды, и не замечаем, как гласность на наших глазах превращается в донос, клевету, все в те же наши проявления групповых интересов; демократия превращается в отвратительную стихию, как игра на новых (старых) лозунгах укрепляет еще и еще раз позицию бюрократии.
Как Досталь стал моим хозяином? Сизов мне хозяином не был, и Ермаш не был, хозяина не было — мы все были служащими. С какого пятерика я должен зависеть от Досталя? Или от Рыбина?
Надо руководителей принимать на контрактных условиях. Платить им процентную зарплату с прибыли (в искусстве — с коррекцией) — вот тогда руководитель не станет вдруг хозяином того, что ему никогда не принадлежало, хозяином оставшихся в коллективе, он будет служащим. Вот уж побегаем мы за директорами! Мы и сегодня за ними бегаем — нет толковых, перевелся народ — воспитать надо. Я, например, за то, чтобы Досталь получал хоть 100 тысяч рублей, хоть 200 тысяч в год, но он не может организовывать коллектив (он же будет народные деньги перемывать в кооперативную собственность).
Что есть наш дефицит? Это форма коммерции? Это так развивается наш рынок? Кто же его создает? Да, госпосредник (представляющий как бы интересы государства, а на деле — свои). Вот почему государственный служащий. Кто сегодня первый перестроился? Кто бешено развивается? Коррупция, жулик и государственный человек. (И не делаю различий между райкомом и исполкомом — это одно и тоже, только дубль! Как два легких, как две почки. Но есть и третье легкое, третья почка — ведомство: она-то зачем?) Есть советская власть, куда партия выдвигает своих депутатов, и там есть своя партийная организация — она же осуществляет контроль! А райком зачем? Наблюдать за парторганизацией, которая наблюдает за Советом, да еще состоящим из представителей партии. Но это пока неодолимо. (Даже если было принято такое решение, это 3—4 миллиона. 4 миллиона — это Норвегия!) Куда деть целую страну? Целую страну людей, которые кроме оргпартработы практически ничего не умеют делать... В нашей армии во время ВОВ было 5 миллионов — это не шутка, даже если 2—3 миллиона вытянуть из верхнего слоя жизни... Это кровь и разрушение... Но и продолжаться это не может.
Драматизм русской истории всегда состоял в аритмии развития, духовное развитие опережало и экономическое, и культурное. И декабристы были рано и позже быть не могли. И революция в октябре закономерна в соответствии со сдвигом времени. (Старые марксисты об этом много говорили: Плеханов и пр.)
Чаадаевские письма — портрет великой России. И мы должны всматриваться в историю, как в свой портрет: и в старую Россию, и в сталинизм, и в сегодняшний день.
Мы очень все путаем. 1937 год был явлением, которое в 1937-м на народ, его культуру или психологию, его социальное ожидание повлиять не могло. В своей массе 1937 год наступил, когда еще была жива психология конца века и его начала — волны революций в театре, живописи, музыке, литературе и т.д. 1937 год сказался и в конце периода Хрущева, расцвел в брежневские времена, когда по всей стране родились маленькие и побольше Сталины, когда идея сталинизма обоярилась и приобрела особо циническую сущность. Распад общественной морали времен Брежнева только развернулся во всю силу, политическое давление сникало, на смену борьбы за «чистоту партийных точек зрения» пришла аполитичность аппарата, которая давала волю коррупции и теневому характеру нашей экономики. Сажать стали уже не за политику, а за уголовщину. Борьба за «политическое содержание» власти уступила борьбе за «доходное место», политическая борьба миров превратилась в борьбу воров. (Механизм долго был тем же.)
Я, например, очень высоко поставил бы Хрущева, если бы не понимал, что разоблачение сталинизма — единственный путь к власти для него. Он одним махом убирал всех соперников и становился лидером и партии, и народа. Он не поправел к концу своей власти, не впал, не занесся — он опровергал Сталина и одновременно вставал на его место. Он уже не мог действовать по сталинской системе, но при нем начался этот дикий процесс тотального коррумпирования высшей, да и всей прочей власти, расцветший при Брежневе (идеологи распада системы в несложном построении — давайте жить дружно: ты мне — я тебе).
