Императрица как никогда требовала от мужа проявлять твердость, и Распутин казался ей единственным союзником и заступником.
«Наша церковь нуждается <…> — в душе, а не в уме».
«Молитвы нашего Друга денно и нощно возносятся за тебя к небесам, и Господь их услышит… Бог с тобой и Наш Друг за тебя».
Религиозность замечательно уживалась в последней русской Государыне с обостренной политичностью. Синод же ей противостоял. Вот только один пример, опять же связанный с нашим героем.
«Он (Распутин. — А. В.) Тебя настоятельно просит поскорее приказать, чтобы в один определенный день по всей стране был устроен всеросс. крестный ход с молением о даровании победы, — писала Императрица мужу 12 июня 1915 года. — Бог скорее услышит, если все обратятся к Нему. Пожалуйста, отдай приказание об этом, выбери какой угодно день и пошли свое приказание по телеграфу (открыто, чтобы все могли прочесть) Саблеру. Скажи об этом же Шавельскому. Теперь Петр, пост, так теперь это еще более своевременно, это поднимет дух и послужит утешением для наших храбрых воинов. — Прошу Тебя, дорогой, исполни мою просьбу. Пусть приказание исходит от Тебя, а не от Синода. […] …Бог поможет. Когда эти кр. ходы будут устроены, я уверена, Он услышит молитвы Твоего верного народа».
«Я говорил с Шавельским об устройстве в какой-нибудь день крестных ходов по всей России. Он нашел это правильным и предложил сделать это 8 июля, в день Казанской Божией Матери, который празднуется повсеместно. Он шлет тебе свое глубокое почтение», — отвечал Государь.
«Прикажи устроить крестные ходы теперь, не откладывай их, любимый, слушайся меня, это очень важно, — прикажи скорее, теперь ведь пост и потому более своевременно, — выбери хотя бы день Петра и Павла, но только поскорее. — О, почему мы не вместе и не можем обсудить всего, чтобы избежать роковых ошибок! — Я слушаюсь не разума своего, а своей души, и желала бы, чтобы Ты это сделал, мой любимый».
«Дружок, помни и прикажи поскорее крестный ход — теперь во время поста самый подходящий момент, и это должно исходить исключительно от Тебя, а не от нового обер-прокурора Синода».
«Прошу Тебя, ответь мне, будут ли крестные ходы 29-го, так как это очень большой праздник и конец поста. Извини, что пристаю к Тебе опять, но так хочется знать, п. ч. ничего здесь не слышишь».
А вот что вспоминал Шавельский:
«…кажется, 15 июня Государь сообщил мне, что ее величество желает, чтобы в один из ближайших дней во всей России было устроено всенародное моление о победе, с крестными ходами. "Я думаю, — сказал Государь, — хорошо бы сделать это 29 июня, в день Св. ап. Петра и Павла ". Я возразил: во-первых, Синод и епархиальные начальства не успеют сделать все нужные распоряжения и оповестить всех, а во-вторых — день Св. ап. Петра и Павла не подходят для этого. Гораздо лучше 8 июля, день Казанской Иконы Божией Матери. Русский человек во всех своих нуждах обращается прежде всего к Божией Матери. Государь согласился со мною, и 8 июля 1915 г. было назначено днем всенародного моления».
«В 121/2 все мы поехали на молебствие о даровании победы у Феодоровского собора, куда сошлись крестные ходы со всего Царского Села. Проводил с детьми духовную процессию до ворот в парке», — записал Государь в дневнике 8 июля.
Таким образом возобладала позиция Синода, а не Императрицы, и Государыня была уязвлена так же сильно, как еще совсем недавно был уязвлен Распутиным Синод. А москвич Самарин меж тем не только не искал компромиссов, но сознательно шел на обострение отношений с Царицей и ее фаворитами.
«Если теперь несвоевременны крупные реформы законодательные, то это не слагает с высших церковно-правительственных учреждений священных обязанностей постоянно заботиться о том, чтобы действиями церковной власти, насколько возможно, устранялось из жизни Церкви все то, что может смущать и соблазнять православных людей, все, что способно порождать какие-либо недоумения, смуты и тем более распри», — говорил Самарин на первом заседании Синода с его участием 17 июля 1915 года, и хотя фамилия Распутина здесь прямо не называлась, всем присутствовавшим было понятно, в кого метил новый обер-прокурор.
«На России не будет благословения, если ее Государь позволит подвергать себя преследованиям Божьего человека, я в этом уверена. Скажи ему строго, твердым и решительным голосом, что ты запрещаешь всякие интриги и сплетни против нашего Друга, иначе ты его не будешь держать…
Не смейся надо мной. — Если бы ты видел мои слезы, ты бы понял важность всего этого. — Это не женские глупости, но прямая, голая правда. — Я люблю тебя слишком глубоко, чтобы утомлять тебя такими письмами в такое время, но душа и сердце меня к тому побуждают. У нас, женщин, есть иногда инстинкт правды, а ты знаешь, мой друг, мою любовь к твоей стране, которая стала моей. Ты знаешь, что для меня эта война во всех отношениях — и Господь нам никогда не простит нашей слабости, если мы дадим преследовать Божьего человека и не защитим его <…> Не слушай других, а только твою душу и нашего Друга… Думай больше о Григ., мой дорогой, перед каждым трудным решением проси его ходатайствовать за тебя перед Богом, чтобы Он наставил тебя на правый путь <…> Если бы они только знали, как они тебе вредят вместо того, чтобы помочь — слепые люди — со своею ненавистью к Григорию.
Помнишь, в книге (которую мы читали) сказано, что та страна, Государь которой направляется Божьим человеком, не может погибнуть. О, отдай себя больше под Его руководство».
Государь в ответном письме не обмолвился о «нашем Друге» ни словом… Он вообще в письмах с Александрой Федоровной этой темы избегал[47]. А однажды, когда она уж очень сильно стала его допекать связанными с Распутиным интригами, написал: «Я хотел бы, чтобы ты обращала поменьше внимания на такие мелочи (выделено нами. — А.В. )».
Несмотря на то, что Распутин был осведомлен о том, как относится к нему Самарин, он попытался с ним познакомиться.
«В первые же дни пребывания в Петрограде Распутин пробовал подойти к отцу, завязать с ним сношения, — писала в мемуарах дочь Самарина. — Об одном эпизоде этих дней с восторгом рассказал слуга моего отца Александр Тихонович, который сопровождал его в Петроград. В гостиницу "Европейская", где жил мой отец, приехал к нему епископ Варнава в сопровождении Распутина, с которым он был в тесном контакте. Отец просил принять епископа и при его входе, относясь к нему крайне отрицательно, но отдавая должное уважение к его сану, встал и подошел здороваться и принять благословение; когда же за епископом Варнавой выступила фигура Распутина с просфорой в руках, отец выпрямился, заложил руки за спину и сказал: "А вас я не знаю и вам руки не подам"»[48].
