Утром он чувствовал себя совершенно разбитым и больным. Зашел очень постаревший генерал Павел Егорович Кеппен.
— Я колеблюсь и малодушно не могу ни на что решиться, — признался ему Константин, рассказав о своих ночных терзаниях.
Павел Егорович, вглядевшись в красивое лицо Великого князя, положил сухую, в старческих пятнах руку ему на плечо и впервые назвал по имени:
— Ничего, Костя. Ничего…
Не доведется Великому князю прочесть воспоминания последнего коменданта Императорского Зимнего дворца генерал-майора Владимира Николаевича Воейкова (ближе стоявшего к событиям), где он свидетельствует, что мощная революционная пропаганда в ходе революции 1905 года «была направлена на те гвардейские части, в которых Его Величество, будучи Наследником, нес строевую службу, а именно на лейб-гвардии Преображенский, лейб-гвардии Гусарский Его Величества и на 1-ю батарею гвардейской конной артиллерии». Возможно, о многом К. Р., знай это, судил бы по-иному.
Жуткий 1906 год заканчивался. Его события словно поглотили многое из того, что имело вид, вкус, звук, запах, очарование, чем можно было пленяться: купание с сыновьями в Царской Славянке, письма красавицы-дочери, рождение Верочки, парки Стрельны и Павловска, молитвы перед усыпальницей отца, разговоры по душам с ослепшей матерью, день рождения Иоанчика, чтение прекрасных стихов, цветы от Дагмары…
Он рассеянно подошел к окну и вдруг увидел всю павловскую окрестность в полном зимнем уборе. За сутки высыпало много мягкого и, казалось, теплого, уютного снега, облепившего деревья, кусты. Они стояли в папахах, кепках, картузах, шляпах. А в начале аллеи стоял кто-то, похожий на него самого, в немецком мундире Прусского полка, шефом которого Константина назначил германский Император. Когда-то он снялся в этом мундире, а фотографию подарил няне Ваве, написав на ней: «Твой питомец в виде супостата».
Хорошо вспоминать такие милые вещи, хорошо представлять бесшумную езду на полозьях по застланной белым чистой земле…
Падай, падай снег пушистый,
Расстилайся пеленой.
Падай, легкий, падай, чистый,
Землю зябнущую крой…
И беззвучной, и бесцветной,
И безжизненной порой
Дай природе безответной
Мир, и отдых, и покой;
Чтоб забыться ей, зимою
Усыпленной до весны,
Чтобы грезились тобою
Ей навеянные сны;
Чтоб копилася в ней сила
На иное бытие,
И с весною воскресилась
Тайна творчества ее.
Легкие строки стихотворения будут любить младшие дети, а Татьяна станет подбирать к ним мелодию и наигрывать отцу.
1907 год — затяжное эхо двух тяжелых предыдущих лет. И август с его днем рождения — своеобразный последний лист календаря. Когда-то в дни своего рождения он светло молился, прося Бога помочь ему быть честным человеком или не хуже, чем был до сих пор. В этот раз «с глаз как бы сползла пелена: внешняя жизнь предстает в неприглядном свете. Внутренняя жизнь души кажется не менее несовершенной. Существование теряет целенаправленность, сбивается с ритма, его начинает захлестывать хаос. Уныние, если не отчаяние, начинает завладевать душевным строем. Даже обращение к Господу — скорее, не молитва, а вопль измученного и изверившегося существа», — как пишет исследователь жизни Великого князя В. В. Петроченков.
В беспощадном самоуничижении Константин Константинович не имел себе равных. Непонятно, как бы он жил без данного ему поэтического дара — спасательного круга его жизни. Вот уж поистине — выпрямление души, подобное молитве! «… Когда лукавые сомненья/Не подрывают веры в нас, / Когда соблазна горький час / И неизбежные паденья / Нам не преграда на пути, / И мы, восстав, прах отряхая, / К вратам неведомого края / Готовы бодро вновь идти…» — писал он в эти мучительные, «отчетные» августовские дни, преломляя в себе уныние.
Пишутся стихи, возникает и утверждается мысль о написании драмы Страстей Христовых. Да и общественная жизнь, судя по письмам К. Р. другу Анатолию Федоровичу Кони, будоражит.
Павловск, 17 февраля 1907.
«… как не сочувствовать Вашей мысли о чествовании столетия со дня рождения покойного нашего друга И. А. Гончарова торжественным заседанием в Академии наук. Было бы очень хорошо, если бы Вы взяли на себя труд произнесения речи в память Ивана Александровича. Ввиду нескромностей, которые, вопреки определенной воле покойного, позволил себе г. Военский,[65] предав гласности некоторые письма И. А. и выставив его в непривлекательном и ложном свете, полагаю, что его друзьям и почитателям необходимо всеми мерами восстановить истину; если для этого понадобится почерпать эти и другие подробности из находящихся в нашем распоряжении писем И. А., то, полагаю, и сам дорогой наш покойный одобрил бы такое нарушение его завета, направленное на его защиту. Знакомые Вам письма И. А. ко мне по первому востребованию будут Вам доставлены. Целиком они не могут быть напечатаны ни теперь, ни даже через много лет… Мне кажется, извлечениями из писем можно и даже должно пользоваться, но лишь поскольку они послужат опровержению недобросовестных обвинений покойного, но и в этом пользовании надо соблюдать всевозможную осторожность.
… Речь Н. А. Котляревского[66] об А. К. Толстом имела очень большой успех, большая зала Академии с трудом вмещала нахлынувшую публику…
Скоро Вы за границей будете с удвоенным нетерпением ожидать известий об открывающейся через 3 дня Г. Думе, и Ваше больное сердце забьется еще тревожнее и мучительнее. Дай Бог, чтобы ему было суждено биться не только болезненно, но и радостно».
27 апреля 1907.
«… Поздравляю Вас с праздниками. Думаю, что невесело было Вам встречать Пасху на чужбине… Перерыв занятий или, вернее, разглагольствований, и притом часто далеко не добросовестных или прямо изменческих и преступных в нелепой нашей Г. Думе „народного невежества“, должен был и Вам доставить некоторый отдых… Благодаря отсутствию вестей о Думе, а потому и настроение духа менее подвергалось испытанию, если, впрочем, не считать безобразий, которые и при молчании Думы, но, несомненно не без содействия ее представителей, продолжают неустанно твориться.
Письма Ивана Александровича поджидают Вашего возвращения на Север. Как не согласиться с оценкой поэтического чутья, которую Вы делаете, говоря о большинстве членов Разряда изящной словесности… Я глубоко убежден, что если Буренин и виновен в нападках на личность Надсона, то т. к. писал не биографию, а критические очерки, и тысячу раз прав, отрицая в нем поэтичность. Укажу на К. К. Арсеньева, не умеющего ценить по достоинству тонкой и неподражаемой поэзии Фета…
