— Понимаешь, Алекса, подошел я к одному извозчику, так и так, говорю, нужно съездить в Олеиз…
— Да вы присаживайтесь, господа! — Горький развел руками, показывая на удобные кресла вокруг превосходно отделанного стола. — В ногах, как говорится, правды нет…
— Ну так вот, — снова начал Шаляпин, а сам весь расплылся в улыбке…
Горький уже раньше заметил, что Шаляпин, рассказывая что-нибудь смешное, первым начинал хохотать над своими шутками и остротами. Как и всякий талантливый художник, он заранее представляет себе все рассказанное в образах.
А Петров, молча усевшись к столу, с каким-то ненасытным удивлением вслушивался и всматривался в певца.
Два года назад Степан Петров опубликовал повесть «Октава», в которой он рассказал о трагическом конце талантливого самородка из крестьян, обладавшего могучим басом, но не устоявшего перед соблазнами вольной жизни и скатившегося на дно. Петров пылко любил театр, оперу, музыку вообще, немало играл в любительских спектаклях, был певцом в бродячей труппе, с которой исколесил Украину, Крым, Бессарабию, Западный край, его рассказы «Миньона», «Любовь декоратора», «Композитор» были целиком посвящены героям, увлеченным и заболевшим музыкой, как и он сам, их создатель. И сейчас писатель с удивлением всматривался в человека, который каким-то чудом избежал печальной судьбы талантливых выходцев из народа. Как он выбился в люди? Почему Горький не опустился на дно, где не раз оказывался и каким-то чудом выплывал? «Господи, какой юношеской свежестью, глубиной и силой веет от этого парня… С какой небрежной щедростью кидается он остротами. В нем клокочут образы, он просто переполнен ими, не успевает излить их в рассказе… Удивительный человек, он весь переполнен благожелательной веселостью, радостным отношением к людям и жизни. В его замечательном остроумии не чувствуется желчи и злости… А как откровенно, сердечно он смеется, его смех какой-то светлый, олимпийский, что ли, и оттого, видимо, весь как бы светится изнутри сильным прозрачным, солнечным светом, словно явился из другого мира, как жар-птица, что светится во тьме…»
— Понимаешь, Алекса… — Шаляпин посерьезнел, заговорил грустно, задумчиво. Такие переходы от веселости к серьезному нередко бывали у Шаляпина. — Часто окружающие обвиняют меня чуть ли не во всех смертных грехах, особенно обвиняют в зазнайстве, в генеральстве, просто не дают спокойно пожить, на улице заговаривают…
— Это мне знакомо. Смирись, гордый человек, раз ты добился своим талантом такой известности и славы. Слава не дает покоя, теперь ты вечный должник тех, кто тебе поклоняется.
— Представляешь, сижу в ресторане, с малых лет привык. В свободное время шатался по трактирам. Нахожу в этом удовольствие и теперь. И не потому, что люблю пьянствовать. Трактир с детства был для меня местом, где люди всегда казались мне интереснее, веселей, свободнее, чем дома. Бывало, в детстве, когда я был певчим, забежишь между ранней и поздней обедней в трактир, а там играет музыкальная машина. Меня страшно забавляли палочки, которыми невидимая сила колотит по коже барабана. А особенно нравилось мне, как чудесно шипит машина, когда ее заводят. Посмотришь на людей, все такие степенные, важно рассуждают — почем вчера продавали швырок; произносят необыкновенные слова — «мездра», «сувойка», «бутак». Ведь эдаких слов дома не услышишь! Скорняки, лесопромышленники, разная мастеровщина — все это очень интересный, своеобразный народ. Вовсе не моя вина, что я воспитывался в трактирах, а не в лицее! По привычке, укоренившейся с детских лет, я и сейчас частенько заглядываю после спектакля в какой-нибудь ресторанчик. Сыграв Мефистофеля или жреца в «Лакме», естественно переодевшись, заходишь в ресторан, садишься в укромном уголочке и вдруг слышишь, как какой-нибудь наивный и добродушный человек, видя меня в обыкновенном костюме, с обычным человечьим лицом, восхищается вслух: «Господи, какой он молодой, поверить нельзя! Господин молодой человек Шаляпин, какой вы молодой, ей-богу!» — и все. Дальше у него не хватает фантазии что-либо сказать. А потом в компании себе подобных начинает рассуждать, поглядывая в мою сторону, торчит ли у меня кадык, и достаточно ли торчит.
— А почему про кадык? — с интересом спросил Горький.
— Да потому, что, по мнению многих, сила голоса зависит от того, насколько выдается кадык. Сначала меня эти рассуждения смешили, мало обращал на все это внимания, ведь в трактире, в ресторане ли всегда есть чему посмеяться, есть чего послушать. Потом наступило время, когда посещать трактир, ресторан стало неприятно…
— Пристают? — ехидно бросил вопрос Горький.
— Конечно! Сидишь за бутылкой вина, обдумываешь что-либо или отдыхаешь после спектакля, вдруг к тебе подходит господин с мокренькими усами и, неуверенно стоя на ногах, спрашивает: «Шаляпин? Когда так — я тебя страшно люблю и желаю поцеловать!» И тянется… Ну определенно противный тип! «Ты не женщина, — говорю, — чтобы целоваться с тобой». И сразу этот субъект из благорасположенного к тебе становится врагом. Уходит обиженный, и уже слышишь, как он говорит друзьям: «Распутник. Сейчас сказал мне, что любит целоваться с женщинами!» И растет легенда о распутстве Шаляпина. У нас любят рассказать о человеке что-нибудь похуже…
— Даже пословица есть: добрая слава лежит, а худая — бежит.
— Я вовсе не хочу сказать о себе, что я — безукоризненный. Вероятно, как и все, делаю дурного гораздо больше, чем хорошего. Но иногда так хочется почувствовать всех людей друзьями, так бы обнял всех и обласкал от всей души, а вокруг тебя все ощетинились ежами, смотрят подозрительно, враждебно и как бы ожидают: «А ну, чем ты нас обидишь? Чем огорчишь?» При таком отношении иногда действительно чувствуешь необходимую потребность огорчить и обидеть…
— Вот и у тебя, Федор, возникло двойственное отношение к людям, — сказал Горький.
— Да нет, не двойственное, но…
— Вот именно, вся суть в этом «но». Вообще, по строю моей души и опыту жизни я склонен тоже относиться к людям благодушно, ибо ясно вижу, что бесполезно предъявлять к ним высокие и строгие требования. Затем у меня выработалось убеждение, что каждый человек, который смело живет по законам своего внутреннего мира и не коверкает себя насильно ради чего-либо, вне его мира существующего, — хотя бы это был Бог или другая идея, столь же крупная и требовательная, — такой человек, по моему мнению, вполне заслуживает уважения, и я не имею права мешать ему жить так, как он хочет, если он сам не мешает мне жить так, как я хочу.
— Вот именно, но так ведь мало кто думает…
