– Я уже чувствую, князь, что вы попались на удочку этому краснобаю и поверили ему, что он может натравить хедива Измаил-пашу помочь христианским подданным султана освободиться из-под ига мусульманского и доконает блистательную Порту.
Уходя от канцлера, Дмитрий Милютин подумал, что этот нахал Ростислав Фадеев все-таки несколько обморочил престарелого канцлера, хотя и канцлер пришел к выводу, что факты против наглого вранья Фадеева.
На докладе Милютина императору произошло неожиданное событие. Милютин, только начав доклад, сразу заметил: чем-то необычным озабочено лицо Александра, обычно он так внимательно вслушивался в сказанное, а тут обозначились следы рассеянности, глаза его бегали по стенам в поисках чего-то ему неизвестного. Вдруг он сосредоточился и заговорил:
– Постоянно слышу я упреки, зачем мы остаемся в пассивном положении, зачем не подаем деятельной помощи славянам турецким. Спрашиваю тебя, благоразумно было бы нам, открыто вмешавшись в дело, подвергнуть Россию всем бедственным последствиям европейской войны? Я не менее других сочувствую несчастным христианам Турции, но ставлю выше всего интересы России. Я вспоминаю Крымскую войну, жуткие переживания моего отца, Николая Первого, об упреках, которые сыпали на его голову, что он вовлек Россию в эту несчастную войну…
Слезы застилали его глаза, он пытался что-то говорить, но волнение пересилило его. Милютин пытался его успокоить, но он долго не мог прийти в себя. И, слушая доклад Милютина, его вопросы и пересказ недавнего разговора с князем Горчаковым, он никак не мог отделаться от пережитого волнения.
– Конечно, если нас заставят воевать, – мы будем воевать; но я не должен сам подать ни малейшего повода к войне. Вся ответственность падет на тех, которые сделают вызов, и пусть тогда Бог решит дело. Притом не надобно забывать, что секретный союз, заключенный мною с Австрией и Германией, есть исключительно союз оборонительный; союзники наши обязались принять нашу сторону, если мы будем атакованы; но они не сочтут себя обязанными поддерживать нас в случае инициативы с нашей стороны, в случае наступательных наших предприятий, и в этом случае может выйти то же, что было в Крымскую войну, – опять вся Европа опрокинется на нас… Может быть, по наружности я кажусь спокойным и равнодушным; но именно это и тяжело – показывать лицо спокойное, когда на душе такие тревожные заботы. Вот отчего я и худею, отчего и лечение мое в Эмсе не пошло впрок.
Это скорбное признание надолго осталось в памяти Дмитрия Милютина.
Удивило Дмитрия Алексеевича и высказывание Александра Второго о причинах своего похудения и напрасном лечении в Эмсе. Недавно Милютин разговаривал с доктором Боткиным, зашла речь и похудении императора, так доктор прямо сказал, что истощение императора прямо исходит от излишеств в отношении женщин. «Да, говорят, что кроме сношений с княжной Долгорукой, – подумал Милютин, выходя от императора, – бывали и случайные любовные авантюры. Рассказывают, что, например, в Эмсе, где государь проводил большую часть времени у княжны Долгорукой, за ним бегали стаи женщин разного сорта… Конечно, не всякая встреча в саду, не всякая интимная беседа глаз на глаз имеет значение любовной связи. Может, женщины были слишком назойливы в этих рассказах о любовных похождениях государя, чем его похотливость. И так бывает…»
Так и мотался Милютин из Петербурга в Петергоф, из Петергофа в Петербург, и отовсюду шли приятные и неприятные новости. О восточных делах только и шли разговоры. В Константинополе происходят какие-то странные дела: только возвели Мура-да V на престол, а уже не знают, как от него избавиться, говорят, что предстоит новая перемена султана. То Мухтар-паша успешно сражается с черногорцами, у сербов тоже нет успеха, то оттуда же доносятся слухи, что черногорцы крепко побили Мухтар-пашу. Трудно во всем этом разобраться. Посол в Турции Николай Павлович Игнатьев, навестивший Милютина, часа полтора рассказывал, что нужно было делать, а не идти за австрийцем Андраши. Если бы послушались его, то дело пошло бы гораздо успешнее. Нужно было войска Кавказского округа немедленно передвинуть к Александрополю. Нужно было сделать демонстрацию своего присутствия, тогда Турция держала бы там свои войска, которые могут нахлынуть на славянские государства, а так держались бы в Азиатской Турции. Слушая его интересные подробности, Милютин не мог поверить ему до конца и во время встречи иногда думал: «Жаль только, что не знаешь, сколько в словах его правды и сколько хвастовства. Точно так же не знаешь, беседуя с графом Шуваловым, сколько он наплетет небылиц. А дипломаты должны быть честными…»
После приезда императора в Россию и переезда его в Петергоф один за другим стали приезжать высокие зарубежные гости, началась обычная придворная суета, датский король Христиан Девятый и королева Луиза-Вильгельмина-Фредерика-Шарлотта, греческий король Георг Первый и греческая королева Ольга Константиновна, парадные обеды в их честь, потом учения в Красном Селе… Много часов Милютин просидел верхом, устал, начались геморроидальные страдания, пришлось уговорить Александра Второго дать ему небольшой отпуск. Сидел дома, разбирая бумаги.
22 июля 1876 года, в четверг, навестил его приехавший из Москвы князь Владимир Александрович Черкасский, которого Милютин хорошо знал еще по крестьянской реформе и дружбе с Николаем Милютиным – общественный деятель, выражавший славянофильское настроение московских кругов.
Было обеденное время, и Милютин пригласил Владимира Александровича к столу. После обычных будничных вопросов и ответов гость поинтересовался у военного министра настроением в придворных кругах и Военном министерстве.
– В Москве ругают вас, высшие правительственные сферы, достается и вам, Дмитрий Алексеевич, как военному министру, мало помогаете славянам в борьбе с Турцией, недовольны безучастным отношением правительства к делам турецким, достается и императору, и министрам.
– У нас только и думают о славянах и борьбе с Турцией. Устал, Владимир Александрович, отпросился у государя императора хоть чуточку отдохнуть. Кроме физического расстройства, и настроение как-то не гармонирует ни с придворными обиходами, ни с пустотой красносельских упражнений. А при дворе царит какое-то мрачное настроение; императрица как-то высказала мне, что мы мало заботимся о бедственном положении в Сербии и других славянских странах; государственный канцлер князь Горчаков, обыкновенно лучезарный и шутливый, говорит как-то шепотом, нахмурившись; все, до самой молодой фрейлины, спрашивают, нет ли новых телеграмм с театра войны. Но главное дело не в том, что сербы ли вчера атаковали турок, или турки вторглись на сербскую территорию и разорили несколько деревень, а в том, что вообще европейский политический горизонт, видимо, омрачается. У нас начинает колебаться прежнее безграничное доверие к непоколебимости тройственного союза и даже к немецкой дружбе. Кажется, в самом государе уже нет полной уверенности в сохранении европейского мира, и является опасение, что нас вовлекут в войну даже против нашей собственной воли.
