А что касается второго — о самостоятельности принятия Императором всех решений, то вот что писала в мемуарах Вырубова: «После падения Варшавы Государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны Распутина, или государыни, или моей, стать самому во главе армии; это было единственно его личным непоколебимым желанием и убеждением, что только при этом условии враг будет побежден» — И в данном случае никаких оснований не доверять ей Нет. Николай Александрович только казался мягким и уступчивым человеком. Когда надо, он был решителен и тверд, и тем больнее было для него то, что в распутинский след поверили люди, которых Государь облек доверием и которые, как оказывалось, сами ему не очень доверяли.
Благороднейший Самарин был первым из этих усомнившихся. В августе 1915 года, когда министрам стало известно о готовящемся решении Николая, министр внутренних дел князь Щербатов говорил на тайном заседании Совета министров: «Не может быть сомнения в том, что решение Государя будет истолковано, как результат влияния пресловутого Распутина. Революционная и антиправительственная агитация не пропустят удобного случая. Об этом влиянии идут толки в Государственной Думе, и я боюсь, как бы отсюда не возник какой-нибудь скандал. Не надо забывать, что Великий Князь (Николай Николаевич. — А. В.) пользуется благорасположением среди думцев за свое отношение к общественным организациям и представителям».
Самарина на этом заседании не было, но когда несколько дней спустя он появился, то между ним, председателем Совета министров Горемыкиным и министром внутренних дел Щербатовым произошел характерный обмен мнениями:
А. Д. Самарин: «Все происходящее и в Ставке, и повсеместно еще более утверждает меня в убеждении, что перемена командования грозит величайшими непоправимыми последствиями для всей страны. Боюсь стать скучным и надоесть Совету Министров, но все-таки не устану повторять, что наш священный долг всем вместе умолить Государя Императора отказаться от своего пагубного решения и оставить Великого Князя во главе войск. Если Совет Министров не согласится пойти на это немедленно, т. е. сегодня или завтра, то я сочту своим нравственным и верноподданническим долгом протестовать лично. При настоящих обстоятельствах, когда каждая секунда дорога и невознаградима, я не могу признать правильной тактику выжидания и затягивания.
Пред лицом грозных событий надо идти с открытым забралом, говорить правду в глаза. Между прочим, за последнее время усиленно возобновились толки о скрытых влияниях, которые будто бы сыграли решающую роль в вопросе о командовании. Я откровенно спрошу об этом Государя и я имею на это право. Когда Его Величество предложил мне принять пост Обер-Прокурора Святейшего Синода, я согласился лишь после того, как Государь Император лично сказал мне, что все эти россказни придуманы врагами престола. Но сейчас слухи становятся настолько упорными, что я буду напоминать о нашей тогдашней беседе и, если положение действительно изменилось, просить об увольнении меня от должности. Готов до последней капли крови служить своему законному Царю, но не…»
Князь Н. Б. Щербатов: «Я должен отметить, что вызов Распутина в Царское Село последовал помимо Государя Императора и что во время принятия решения он отсутствовал».
А. Д. Самарин: «Да, но во всяком случае надо положить решительными действиями предел распространению толков, подрывающих монархический принцип гораздо сильнее, чем всякие революционные выступления. Однако в данную минуту самое главное — это вопрос о командовании. Повторяю, если Совет Министров не считает возможным ко мне присоединиться, то я отправляюсь один к Государю и заявлю, что уход Великого Князя — начало гибели всего». <…>
И. Л. Горемыкин: «Я неоднократно говорил, что решение Государя бесповоротно. Оно не вчера сложилось и исходит из внутреннего убеждения. Вместо того, чтобы изматывать нашими ходатайствами нервы Государя, которому и без того страшно тяжело, наш долг сплотиться вокруг Царя и помогать ему. Что касается вопроса о влияниях, то это вторжение в сферу, нам не подлежащую. Пусть каждый поступает в личных вопросах, как ему угодно, но Совет Министров тут ни при чем».
А. Д. Самарин: «Нет, это вопрос не личный, а всей России и Монархии. Само лицо, слухи о влиянии которого болезненно волнуют всех верноподданных, имеет смелость открыто говорить, что оно убрало Великого Князя. К таким выходкам мы не можем относиться безучастно».
И. Л. Горемыкин: «Сейчас этот вопрос мною не ставится на обсуждение Совета Министров. Мы обсуждаем сообщенное Военным Министром письмо верховного главнокомандующего, и я просил бы не отвлекаться в сторону».
Позиция Самарина, как видим, совершенно последовательная, ясная и резкая. Можно не сомневаться, что до Государя она была доведена, и вот этого-то Николай Самарину не простил. Об этом они с обер-прокурором не договаривались. Самарин превысил свои полномочия.
«Как это ни трудно сказать, но мы идем быстрыми шагами по наклонной плоскости. Что всего обиднее, что собственными руками приближаем катастрофу.
Я не поклонник безусловный НН, но Россия только ему еще верит и, несмотря на отступление, верит армия. Становясь во главе армии, Г только усилит говор о немецком засилье. Боюсь, что эта перемена не пройдет даром. Всего хуже, что это не своя воля, а воля Р. День ото дня тяжелее; пока неизвестно за что, но все убеждены, под тем же влиянием уволен без прошения Джунковский! Р теперь нет, а его влияние продолжается. В четверг на докладе думаю иметь обо всем этом решительный разговор», — писал Самарин в эти же дни в одном из писем, но в отличие от многих лукавых и лицемерных царедворцев мыслей своих не скрывал и личной выгоды никогда и нигде не искал.
«Я тоже люблю своего Царя, глубоко предан Монархии и доказал это всей своею деятельностью. Но если Царь идет во вред России, то я не могу за ним покорно следовать», — говорил он. И то, что обер-прокурор произносил эти слова и поступал искренне, значения не имело. Самарин сам подписал свою отставку, сам на нее нарвался и шел на это совершенно сознательно.
Их конфликт носил открытый, принципиальный характер, в котором уважения заслуживают обе стороны, и тем трагичнее представляется ситуация, в которой оказалась наша держава.
«Ясно помню вечер, когда был созван Совет министров в Царском Селе, — вспоминала Вырубова. — Я обедала у Их Величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом Государь волновался, говоря, что, какие бы доводы ему ни представляли, он останется непреклонным. Уходя, он сказал нам: "Ну, молитесь за меня!" Помню, я сняла образок и дала ему в руки. Время шло. Императрица волновалась за Государя, и когда пробило 11 часов, а он все еще не возвращался, она, накинув шаль, позвала детей и меня на балкон, идущий вокруг дворца. Через кружевные шторы в ярко освещенной угловой гостиной были видны фигуры заседающих; один из министров, стоя, говорил. Уже подали чай, когда вошел Государь, веселый, кинулся в кресло и, протянув нам руки, сказал: "Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел!" Передавая мне образок и смеясь, он продолжал: "Я все время сжимал его в левой руке. Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: 'Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня!' Некоторые министры выглядели как в воду опущенные!" Государь назвал, кто более всех горячился, но я теперь забыла и боюсь ошибиться».
