— Николаем Николаевичем Страховым. Страхов посвятил брошюре Лаврова статью в июльском номере журнала «Светоч»; в ней он писал, что в Лавровских «Очерках…» нет ни полноты, ни отчетливости, ни строгого метода; что некоторые идеи Лаврова схожи с идеями Гельвеция; что вопрос о свободе воли остался неразрешенным… Ответив Страхову, Лавров отозвался и на некоторые замечания Чернышевского.
Правда, заявляя, что он не может согласиться со всеми построениями Чернышевского, Лавров отказался нападать на пункты, в которых он расходится с ним, — прежде всего потому, что «все мы еще не вполне высказались, а во многих случаях и не можем этого сделать» (намек на цензуру). Что же касается замечаний Чернышевского в его адрес, то Лавров посчитал их весьма незначительными, но тем не менее не принял их. Так, по поводу обвинения его в эклектизме Лавров заявил, что ответом на него будет вся совокупность его работ, ибо «опрометчиво судить по отрывочным трудам, насколько мысль автора цельно охватила различные предметы своего исследования».
22, 25 и 30 ноября 1860 года Лавров выступает в зале Пассажа с публичными лекциями по философии в пользу Литературного фонда.
Для России, для русского просвещения это было явление неординарное. В 1850 году философия — «при современном предосудительном развитии этой науки германскими учеными» — была признана николаевскими властями бесполезною для России и даже вредною. Кафедры философии были упразднены, а от всей науки оставлены лишь логика и психология, порученные попечению профессоров богословия, которые должны были «сроднить» их с истинами откровения. И вот теперь — впервые с той поры, да чуть ли не вообще впервые в истории отечественной культуры — светское лицо обращалось к многочисленным слушателям с публичным словом о философии.
Вопрос о чтении этих лекций был решен, по-видимому, еще в начале ноября. По позднейшему свидетельству самого Лаврова, их устройству немало способствовал И. С. Тургенев. 12 ноября Е. А. Штакеншнейдер записывает: «Лавров собирается читать публичные лекции о философии в пользу Общества Литературного фонда. Мне страшно. Я так от всей души желаю Петру Лавровичу полного успеха, по боюсь, что он иметь его не будет. Что массе не только до философии, но и до поэзии и искусства?.. И будет глас его — глас вопиющего в пустыне». Предсказание это не сбылось: чтения Лаврова имели успех.
Уже на первой лекции зала была полна, присутствовали даже священники. Привлекал, конечно, и сам предмет чтений — «Что такое философия в знании?». Но еще больше — фигура, личность лектора — офицера, полковника артиллерии, профессора математики. Глазам слушателей предстал рослый, в полной военной форме, со всеми знаками отличия, энергичный человек, с рыжими бакенбардами, сильно — при возбуждении — картавящий и тем не менее речистый, умеющий держать публику в неослабном напряжении. По отзывам очевидцев, читал Лавров просто, плавно, с полным самообладанием. Читал он сидя, спокойно, не напрашиваясь на аплодисменты ни модными фразами, ни эффектной жестикуляцией. В общем, успех был несомненный (хотя из трех лекций первая была довольно суховатой).
Уже в начальных фразах Лавров высказал свое убеждение в необходимости и полезности философского знания для русской публики: «Милостивые господа! Не знаю, имею ли я право благодарить вас за ваш благосклонный прием. По крайней мере я чувствую, что сделал еще слишком мало, чтобы заслужить его. Я в нем вижу лишь сочувствие к тому предмету, во имя которого мы сошлись сюда побеседовать. Он всегда имел чарующую привлекательность для всего, что стремилось жить и развиваться; он всегда казался страшным и опасным для тех, кто опирался на отжившие начала. И сегодня есть чему порадоваться: сегодня в первый раз после долгого молчания среди русской столицы, в среде светского русского общества, в живой русской речи самостоятельно и независимо произносится слово философия».
На второй лекции Лавров говорил о философии в творчестве: подлинное творчество, подлинное искусство должно быть критичным, человек не может преклоняться перед идолами. Без критики — всюду рутина и неподвижность; критика представляет собой вечную борьбу с созданным во имя созидающегося. Как бы ни был привлекателен кумир, если он кумир, он вреден и должен быть разрушен. Все заслуживает уважения лишь настолько, насколько оно сознано после критики как достойное уважения. Человек ни перед чем не должен стоять на коленях… «…Мне живо припомнилась сцена из произведения знаменитого германского поэта, юбилей которого только что был отпразднован целою Европою (Лавров имеет в виду драму Ф. Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе». — Авт.). Генуэзские заговорщики собрались около Фиеско, желая его содействия, и он открывает им, что давно все обдумал, все приготовил. Пораженные силою его ума, сознавая свою беспомощность без него, они падают на колени пред его насмешливым укором: «Республиканцы! Вы лучше умеете проклинать тиранов, чем их взрывать на воздух!» Один Веррипа не преклонил колени и говорит: «Фиеско, ты великий человек! Но… встаньте, генуэзцы!» Для Веррипы не должно быть идолов, и завтра Фиеско исчезнет в волнах моря… Коленопреклонение, даже в мысли, есть выражение страсти, а не разумной оценки. Пред судом разума нет личности, заслуживающей обожания…» И опять — шумный успех. Публика, занявшая все места, толпами стоявшая в проходах, рукоплескала.
В третьей лекции Лавров пошел еще дальше: сквозь философскую терминологию, зачастую раздражавшую современников и так бросающуюся нам теперь в глаза, отчетливо проступала главная устремленность его мысли: дело, оказывается, совсем не в том, является ли философия общественно значимой наукой (тут и вопроса нет); дело в том, чтобы каждый человек стал активно действующей личностью. Нравственное достоинство человека определяется доблестью его действия. Критика недостаточна; опа должна перейти в мир реальности. Одинаково уродами являются и люди без убеждений, и люди без решимости действовать. Высшее проявление философии — в жизни, высшая практическая мудрость — во внесении жизненных общественных вопросов «в наше убеждение и потом в служении словом, делом, жизнью этому убеждению». Правда, в истории далеко не всегда торжествует правый, иногда «истинные защитники справедливого идеала падают в борьбе вследствие обстоятельств, которые доставляют торжество партии ложной мудрости…».
Как писали «Санкт-Петербургские ведомости», зала опять была «набита битком». Вызовам конца не было… 20 декабря Комитет Литфонда вынес Лаврову благодарность за прочитанные лекции, которые, по отзыву Комитета, содействовали «приращению умственного капитала».
А «Отечественные записки» в январе 1861 года помещают такой пассаж: «Летопись минувшего года — летопись громадных канцелярских трудов и приготовлений к реформам, бесчисленных комитетов и проектов; летопись тяжелых промышленных неудач, горячих и благородных порывов общества, горячих, но не всегда благородных увлечений служителей гласности, эта пестрая, разнохарактерная, бессвязная летопись минувшего года закончилась отрадным освежающим известием о пробуждении на русской почве сочувствия
