На стороне индепендентов был Кромвель.
Только вот что надо заметить.
Принцип свободы совести нисколько не мешал индепендентам ожесточаться и приходить в бешенство при виде образа или статуи святого. Они никак не могли допустить, что католики – люди, и ничуть не метафорически называли папу антихристом. Их терпимость как терпимость человеческая всегда ограничивалась формулой: “Кто не за меня, тот против меня, а кто против меня, того надо уничтожить”. Что может быть естественнее, если они были фанатиками и доктринерами? Ведь ничто не помешало ввести им в Новом Свете инквизицию. А если они не ввели инквизиции в Англии, то помешал им в этом Кромвель.
Как фанатики индепенденты представляли из себя грозную боевую силу. Как фанатики они не шли да и не могли идти ни на какие компромиссы. Ведь мы знаем, что источником их веры было учение Кальвина; мы знаем также, что идея предопределения, учение об избранных и отверженных были основной догмой кальвинизма. И индепенденты искренне веровали, что Бог избрал их. Эта вера давала им непреоборимую силу, эта вера позволяла им с презрением и ненавистью смотреть на остальное человечество. Они считали себя “чистыми”, “святыми”. Они представляли себе мир и людей погрязшими в грехах. Сокрушаясь о себе, о преступлении праотца Адама, проводя время в слезах и молитвах, они наэлектризовали себя до степени слепоты. “Вне нас – нет правды. Вне нас – все ложь, все грех, все преступление”.
Постоянная мысль о первородном грехе мучила и убивала их. Так твердо, так неуклонно, так постоянно веровали они в него, что вся жизнь представлялась им подлежащею очищению огнем и мечом. Они не выносили образа; театральное представление вызывало их негодование; смех и веселость – их ненависть. Как Кальвин, готовы они были требовать смерти даже для ребенка, раз, по их мнению, в этом ребенке говорил “дьявол”, то есть дух непослушания, веселости, легкомыслия. Грех и дьявол – вот что преследовало их. Как Лютер, готовы они были бросать в него своею чернильницею. Как один из протестантских богословов, насчитывали они чертей до 2 222 222 222 222 особей. Эти темные духи постоянно кружились над человеком, проникали во все поры и искушали его. Во что же обращалась жизнь? В постоянную борьбу с искушениями, в постоянное раскаяние, в плач, зубовный скрежет и сокрушение. “Они всегда ходили с постными лицами”.
Взятое в общем, миросозерцание индепендентов было мрачно и уродливо. Исходя из свободы совести, они, благодаря фанатизму и доктринерству, неминуемо дошли бы до инквизиции. Повторяю, в Новом Свете в свободных пуританских общинах они учредили таковую, и надо согласиться, что эта инквизиция была ничуть не лучше испанской: сжигание ведьм, колдунов и еретиков практиковалось нельзя сказать чтобы редко.
Но среди индепендентов были люди, оставшиеся до конца верными их основным традициям, – люди, не ослепленные ни доктриной, ни догмой, ни безудержным фанатизмом. Довольно назвать имена Лильборна, Вена, Мильтона, Кромвеля.
Только благодаря последнему Англия не увидела индепендентской инквизиции. В этом удивительном человеке страстность натуры соединялась с завидной трезвостью ума, искренняя вера в своего Бога, в свое высшее призвание – с полной веротерпимостью. Неиссякаемый запас практического здравого смысла всегда позволял ему отличать возможное от невозможного, осуществимое от иллюзии. Индепендент по принципам, он никогда не был сектантом, и сам он не шел на других, не посылал на костер.
Прислушиваясь к страстным речам Кромвеля, видя, как обливается он слезами, как бьет себя в грудь, какой исступленной ненавистью звучат его слова, с какой безусловной настойчивостью проводит он в жизнь свои стремления, люди считали его или фанатиком, или величайшим из лицемеров. Ни то, ни другое несправедливо. Кромвель – прежде всего человек дела. Это не теоретик, не художник и не мыслитель. Факт значил для него слишком много, и он всегда считался с ним. В каком бы вдохновенном экстазе он ни находился, он никогда не забывал, что, кроме экстаза, личных надежд и стремлений, существует целая громадная жизнь, подходить к которой со своим “да будет” не всегда возможно.
* * *Мы видели, что Кромвель вступил в борьбу с кавалерами, имея на этот счет вполне определенные и ясные воззрения. Постоянно повторявшимся попыткам пресвитериан найти пункты соглашения с королем и добиться ненарушимых гарантий он не придавал значения. Он понимал, что Карл, не отказавшись от самого себя, не мог согласиться на предложения парламента, а парламент, в свою очередь, не согласился бы свести на нет всю свою революционную деятельность. Итак, надо было воевать, но воевать на жизнь, и на смерть, а не по программе Эссекса, делавшего два шага вперед и столько же назад из страха перед решительным концом. Ведь это затягивание войны ровно ни к чему не вело, к тому разве, что крики лондонского населения о мире становились с каждым днем все решительнее, а страна разорялась и приходила в упадок. Я уже говорил, что масса народа собственно в этой борьбе короля с парламентом не принимала никакого участия. Она выделила в революционный лагерь все, что в ней было способного, честолюбивого, а сама оставалась сначала равнодушной, а потом заняла прямо враждебное положение по отношению к воюющим сторонам. Что хорошего они дадут ей – она не знала, а пока видела одни грабежи, двойные подати “во имя короля”, “для защиты короля”. Она решила защищаться, и в каждой деревне, в каждом округе и графстве появились клобмены, то есть отряды поселян, одинаково не пускавших к себе ни кавалеров, ни круглоголовых.
Это показывало, что нерешительная политика к добру не ведет. Но начинать решительную политику, пока во главе войска стояли пресвитерианские генералы, не было никакой возможности. Кромвель задумал отделаться от них.
2 июля 1644 года вечером произошла кровопролитная и имевшая громадное значение битва между парламентскими и королевскими войсками при Морстон-Муре. Круглоголовые победили. Главными виновниками этой победы были Кромвель и его эскадроны. Естественно, что индепенденты возликовали: это был первый несомненный успех. Опираясь на него, они стали энергичнее и откровеннее высказывать свои затаенные замыслы и взгляды.
“Милорд, – говорил, между прочим, Кромвель Манчестеру, генерал-лейтенанту парламентских войск, – станьте решительнее на нашу сторону. Не говорите, что надо быть умеренным ради достижения мира, что надо щадить палату лордов, бояться отказов парламента: какое нам дело до мира и до лордов? Дела до тех пор не будут идти как следует, пока вас не будут звать мистер Монтэгю. Если вы сблизитесь с честными людьми, то скоро станете во главе армии, которая будет предписывать законы”.
