По настоянию Блюма командир разрешил мне отправиться в трехнедельный отпуск. Еду на родину.
Глава IV
На зимних позициях
Сентябрь 1916 года
Пока я был в отпуску, полк перебросили еще левее Звыжен километров на десять. Теперь позиция полка проходит по опушке Хокулеовского леса, упираясь правым флангом в селение Манаюв. Штаб полка помещается в деревне Лапушаны. Под штаб занят дом священника и находящаяся рядом с ним школа. Полковые команды, в том числе и моя, разместились по крестьянским хатам.
Осень. Всюду грязь. Лапушаны представляют непролазную трясину.
Бывшее на месте теперешних Хокулеовских позиций селение Хокулеовецы снесено наголо и материал, оставшийся от разрушенных хат, использован на землянки. В каждой землянке устроены небольшие окошки. Стекло добыто в деревне Хокулеовое и в соседних, тыловых селениях: вынуты стекла из икон, которых уйма в каждой крестьянской хате.
— Святые подождут, — шутили солдаты, — поживут без стекол до окончания войны, а пока пусть нам послужат.
— Святые тоже на оборону работать стали, — шутили другие.
Примеру 2-го батальона последовали и другие. В радиусе, десяти километров от позиции нет ни одной хаты, иконы которой сохранились бы за стеклами.
За дни резерва солдат пропустили через баню, а обмундирование через вошебойки, устройством которых занимается полицейская команда под руководством санитаров доктора Блюма. Для моей команды отведено помещение при штабе полка, а лично для меня выделена комнатка в барском доме.
С утра до вечера ко мне, как к только что прибывшему из отпуска, заходят офицеры, сохранившиеся от перенесенных за летний период боев, с расспросами о настроении в тылу, Чаще всего бывает Земляницкий. Это один из старых ветеранов полка, другие сослуживцы успели уже растеряться. Одни перебиты, другие устроились где-либо в тылу.
В связи с большими потерями кадровых офицеров, по приказу верховного главнокомандующего, застрявших в тыловых запасных частях офицеров направляют на фронт, а на их место командируются наиболее уставшие и наиболее заслуженные офицеры фронта.
— Жизнь в тылу становится чрезвычайно дорога, — говорю я приходящим ко мне офицерам. — Десяток яиц в деревне стоит семьдесят копеек, белой муки нет, масла тоже, сахар добывается с трудом. Поговаривают, что в городе скоро перейдут на отпуск хлеба по карточкам. В городе Козельске, где мне пришлось часто бывать, магазины пусты, товаров нет. В поездах встречается множество спекулянтов, разъезжающих из города в город, в одном месте подешевле купить, в другом дороже продать. Население устало от войны, ждет с нетерпением мира. Большие надежды возлагают на Думу, которая должна вскоре собраться. Ругают правительство, говорят, что дело не обходится без измены. Особенно достается Штюрмеру. Много разговоров о Распутине, что он назначает министров по своему усмотрению. Государь находится под влиянием императрицы, а последняя в свою очередь — под влиянием Распутина. В вагонах можно слышать разговоры, что где-то за кулисами подготовляется заключение сепаратного мира.
— Что же, и хорошо было бы, — говорили Земляницкий, Боров и другие. — В тылу скверно, но и у нас не легче. Солдат начинают кормить чорт знает чем. Вместо крупы, вермишели и тому подобных продуктов, сейчас в изобилии снабжают чечевицей. Солдат в каком виде ее съест, в том же виде и выпустит. Было несколько случаев в четвертом батальоне, когда солдаты выливали привезенные им обеды на землю, отказываясь от чечевицы. С мясом тоже неладно. Присылаемая солонина часто с душком. Солдаты больше сидят на хлебе и чае плюс картошка, за которой они лазают в деревенские огороды. С фуражем скверно. Лошади еле волочат ноги. Правда, мы сейчас не можем жаловаться на отсутствие снарядов, но зато в области обмундирования дело дрянь. Те сапоги, которые теперь посылаются солдатам, носятся неделю, а потом вдребезги рассыпаются. Вместо суконных гимнастерок — ватные телогрейки. Шинели сплошь из малюскина. А посмотрите, что осталось от офицерского состава. Прапорщиков гонят пачками, и так же пачками они возвращаются обратно раненными, контуженными, больными. Мало того, что они совершенно не обучены, но и абсолютно не развиты. Унтер-офицеры, прошедшие учебную команду или получившие это звание за отличия на фронте, в пять раз стоят выше этих прапорщиков. Пора кончать.
По окончании резерва полк должен занять позицию впереди Манаювского леса.
Ноябрь 1916 года
В двенадцать часов дня 20 ноября над Манаювскими позициями, на стыке нашего полка с девятым, австрийцы открыли сильнейший артиллерийский огонь. Через десять минут связь с 3-м батальоном, занимавшим этот участок, была порвана. Попытка штаба полка восстановить связь увенчалась успехом до окончания обстрела.
Обстрел продолжался не более часа и когда кончился, то из батальона поступило неожиданное срочное донесение, гласившее:
В двенадцать часов пятнадцать минут 20 ноября австрийцы открыли ураганный огонь по левому флангу третьего батальона против участка 12-й роты. Огонь был столь силен, что люди, занимавшие передовую линию окопов, были вынуждены укрыться в землянки. Под прикрытием своего огня австрийцы произвели атаку на участок 12-й роты, прорвали позицию прошли в тыл роты, захватили временно командовавшего ротой прапорщика Новоселова, трех телефонистов и два взвода солдат, которых увели с собой. Благодаря пересеченной местности своевременной поддержки соседними ротами не было оказано ввиду быстроты, с какой была произведена атака Кроме пленных, австрийцы унесли два пулемета.
Смятению временно командовавшего толком Хохлова не было предела. Он в течение суток не решался сообщить о случившемся в штаб дивизии. Однако скрыть происшедшее невозможно, и Хохлов принужден в мягких тонах донести штабу дивизии о произведенной на наши окопы атаке австрийцев и о том, что, «несмотря на упорное сопротивление», 3-й батальон понес потери пленными в таком-то количестве.
В дивизии назначили специальную комиссию для расследования этого случая.
Ввиду отъезда Ущиповского в отпуск мне приходится временно исполнять обязанности начальника саперной команды, и я принужден был направиться на разрушенный участок — восстановить проволочные заграждения.
Подавая мне ужин, Ларкин, переминаясь о ноги на ногу, заговорил со мной:
— Хорошо, Дмитрий Прокофьевич, что Федор Лукьянович в плен попал.
— Чего же хорошего?
— Да как же не хорошо: сиди здесь, мерзни, а в плену, сколько бы война ни продолжалась, наверное живым останется.
