— Да как же не хорошо: сиди здесь, мерзни, а в плену, сколько бы война ни продолжалась, наверное живым останется.
— Как сказать, голубчик.
— Что ни говорите, ваше благородие, — перешел Ларкин на официальный тон, — а пленным хорошо живется. Взять хотя бы австрийцев, которые в наших деревнях размещены. Балуются себе с нашими бабами.
— Так и ты может быть в плен хочешь?
— Не отказался бы, — чистосердечно произнес Ларкин. — Давеча ко мне заходили двое земляков, в околоток шли, говорили, что в роте жалуются, что не всю в плен взяли.
— Чего же жаловаться? Сейчас зима наступает, на фронте тихо. До весны-то, я думаю, спокойно можно сидеть.
— Да как же спокойно… Ведь каждый день к нашему фельдфебелю Харину сведения присылают из рот об убитых. Нет ни одной ночи, чтобы в роте одного-двух человек не убили. Шестнадцать рот — шестнадцать человек. Это в день, а сколько до весны-то перебьют! Солдаты жалуются, ваше благородие, что кормить стали плохо. Уж больно эта чечевица опостылела.
— А не все ли равно, Ларкин, с чечевицей сидеть в окопах или с рисом?
— Ну, не все равно, если умирать, все-таки сытым приятнее.
— А я думаю, один чорт.
— А скоро война кончится? — неожиданно спросил Ларкин.
— Трудно сказать.
— В деревне плохо стало. Баба пишет, что не сможет и половины земли засеять. Лошадь кормить нечем, а тут еще заставляют натурой мясо сдавать. У нас в деревне по пять пудов со двора обложили. А где его взять? Своего нет, — значит покупай. Солдаты в газетах читали, что американский президент мир предлагает.
— Американский-то президент предлагает, да вот немцы не соглашаются.
— Чего им, сволочам, надо, да и нашим тоже. Зачем нам эта самая Галиция нужна, своих земель, что ли, мало?
— Ты что это, Ларкин, сам надумал или слышал где-нибудь?
— В команде у нас разговаривают. Только я вам по секрету говорю. Ежели узнают, что я вам рассказал, ругаться будут.
— Чего же ругаться, я смогу сам с ними поговорить.
— Вам-то, ваше благородие, неудобно, все-таки, как-никак, вы офицер.
— Числюсь только.
— Ну, положим, не только числитесь, а и жалование получаете.
Декабрь 1916 года
Саперную команду сдал вернувшемуся Ущиповскому. Хохлов распорядился возложить на меня обязанность начальника полицейской команды.
Полк должен отойти на семь дней в резерв в Олеюво. Хохлов приказал мне лично отправиться туда и принять от штаба 9-го полка штабные помещения, в которых должен расположиться Хохлов со своим штабом.
Поехал.
Дом штаба знаком уже по предыдущим здесь стоянкам. Явился к командиру полка Самфарову. Самфаров, как бывший офицер 11-го полка, встретил меня необычайно любезно. Предложил разделить с ним ужин. Я поблагодарил, обещая притти к назначенному часу.
Объехав вместе с комендантом полка селение, разбил его на батальонные участки, разметил помещения для команд и для штабных офицеров. К восьми часам вернулся к Самфарову.
Самфаров сидел не один.
Ведя непринужденный разговор, рядом с ним сидел молодой вольноопределяющийся. Познакомились.
— Поручик Оленин, — сказал я.
— Анна Николаевна, — ответил вольноопределяющийся.
— Анна Николаевна столь любезна, что разделяет со мной мою скудную трапезу и скучные часы пребывания в резерве. Для нас, боевых русских офицеров, — галантно наклонился к Анне Николаевне Самфаров, — чрезвычайно тягостны дни, какие приходится проводить вне боя. Та неделя, которую я провел в резерве, была бы очень для меня тосклива, если бы не ваше милое общество.
Анна Николаевна мило улыбалась, показывая ямочки на щеках, щебетала:
— Конечно, вам здесь скучно, Николай Иванович. Я очень благодарна вам за ваше милое общество.
— Искусством занимаетесь, поручик? — обратился ко мне Самфаров.
— Какое имеете в виду, господин полковник?
— Вокальное, хореографическое.
Я недоумевающе посмотрел на полковника.
— Искусство вообще я люблю, господин полковник, но вам вероятно небезызвестно, что за два года пребывания на фронте кроме как в боевых делах, в постоянных наступлениях и отступлениях, кроме вечной заботы о солдатах, ни о чем другом не приходилось и думать. Я отучился даже вспоминать о подобных вещах. Когда побываешь в отпуску, стараешься использовать короткий срок для посещения театра.
— Вы напрасно не бываете в нашем полку. Анна Николаевна может засвидетельствовать, что в Олеюве мы ни одного дня не пропустили, чтобы не поставить спектакля или не организовать музыкально-вокального вечера.
— Вы прямо-таки кудесник, Николай Иванович, — прощебетала Анна Николаевна. — Как это у вас все быстро получается! Чудесный вы организатор! Вы знаете, — обратилась она ко мне, — полк только что прибыл в резерв, а на другой день уже был спектакль для всего полка. Приспособили большую конюшню под зрительный зал и сцену. Музыканты и артисты нашлись в самом полку.
Николай Иванович весь сиял. Его сплошная лысина блестела, точно масляный блин.
— Анна Николаевна замечательная актриса, — снова обратился ко мне Самфаров, — у нее такой чудесный голос, она так великолепно им владеет.
— Что вы, Николай Иванович, — скромно опустив глазки, произнесла Анна Николаевна.
— Нет, нет, вы не скромничайте, Анна Николаевна, ваше место, как только окончится война, на большой сцене.
— Я знаю господина полковника очень давно, — обратился я в свою очередь к Анне Николаевне. — Я имел счастье служить с ним в одном полку перед войной, и весь полк восхищался господином полковником за его артистические таланты и уменье дать солдатам полка разумное развлечение. В тульском народном доме не проходило ни одной недели, чтобы под руководством Николая Ивановича не был поставлен спектакль.
От моих похвал Николай Иванович расцвел еще больше.
Вошел конюх Самфарова с докладом, что лошадь готова ехать на позицию.
— Грустно покидать вас, Анна Николаевна, но я надеюсь, что вы заглянете к нам в Гнидавские выселки.
— Если позволите, то я и сейчас с удовольствием проехала бы с вами, Николай Иванович.
— Чудесно, чудесно, очаровательно! — потирал от удовольствия руки Николай Иванович и несколько раз приложился к ручке Анны Николаевны.
Оставшийся со мной начальник полицейской команды 12-го полка, прапорщик Чистяков, рассказал, что Анна Николаевна — доброволица 12-го полка, пробыла около месяца в полку и неотступно находится при штабе.
— Не люблю я баб на позиции. Их дело с горшками воевать. А тут от них только совращение одно.
Я вспомнил, что у нас в полку тоже имеется две добровольцы, одна в 3-м батальоне, Маруся Туз, — последнее не фамилия, а прозвище, данное солдатами за ее чрезвычайно округленные формы, — а другая Ольга Ивановна — в 1-м батальоне.
