Шли почти всю ночь и под утро сменили на позициях какую-то часть. Никаких схем обороны, данных о противнике не получили, хотя все это предусмотрено уставом. Сменяемые стремились как можно быстрее расстаться с опостылевшими окопами и вшивыми землянками. Их можно было понять, но нам от этого было не легче. Пришлось в рассветном полумраке облазить все позиции, расположить бойцов и строго предупредить их, чтобы днем не высовывались: работают немецкие снайперы и снимают все движущееся. Ровно в 7.00 начался минометный налет, такой же налет повторился в 13.00 и в 18.00. И так каждый день. По этим минометным обстрелам можно было проверять часы. В остальное время шла довольно вялая перестрелка. Ежедневно начали получать пополнение, люди плохо обученные, в основном из вторых эшелонов полка, из хозвзводов, обозов и т. п. Что ж, и этому были рады. Оружие запасное у меня было, и вооружение пополнения для меня не составило вопроса, хотя для других рот этот вопрос был проблемой номер один.
Наступил февраль. Погода неустойчивая, то дожди, то морозы. Обогреться и обсушиться негде, помыться — проблема. Нет воды. Умывались, как правило, дождевой водой, скапливающейся в ямах. Питание отвратительное — вареная пшеница, немного сухарей. Завшивели окончательно, даже прожарить над костром одежду нельзя было. Стоило даже в землянке разжечь небольшой костерок, как поднявшийся дым вызывал огневой налет. Вот так и существовали.
Начали ежедневно выдавать водку (по 100 грамм на человека), а это верный признак близкого наступления.
И вот свершилось. Получен приказ о наступлении. Как это ни странно, конкретной задачи никто не ставил. Указали только направление и сказали — конечный пункт Владиславовка. Сколько до нее, что ожидает нас по пути к ней — ни слова. Известно только было, что наш 3-й батальон наступает уступом направо. И опять этот проклятый дождь. Вот свидетельство К. Симонова, бывшего в эти дни на нашем участке фронта: «Проснувшись, я узнал, что наступление уже началось не то в пять, не то в шесть утра, погода была отвратительная: дождь уже не моросил, как вчера, а лил не переставая… На дорогах стоял сплошной рев буксирующих машин. Они то стояли — ни взад, ни вперед — то ползли по ней так медленно, что мы обгоняли их на своих клячах… На дорогах, на объездах, в балках и в балочках — всюду виднелись застрявшие машины. Они ревели и рыдали, моторы выбивались из сил, но никакие человеческие и нечеловеческие усилия, никакой мат не могли сдвинуть их с места. Под диким дождем, лившим без передышки третьи сутки, солончаковые почвы чудовищно развезло. Все вокруг плавало в грязи. По дороге в другую дивизию мы заблудились и вместо того, чтобы ехать в деревню Тулумчак, куда нам нужно было попасть, чуть было не заехали в деревню Карпечь, занятую неприятелем».
Как и под Дальними Камышами, так и здесь наступление началось под дождем, по раскисшей почве, при остановившемся транспорте, артиллерии и танках. Наш фронт был начинен танками устаревших образцов с маломощными моторами, слабой броней. Наступать за танками было одно мучение. От прямых попаданий, даже осколков снарядов, броня пробивалась и танки горели, как свечи. Жалко было танкистов, которые вываливались из подбитых танков полуобгоревшими, но кого это интересовало. «Вперед, только вперед». Вот это вперед давалось большой кровью, неоправданными жертвами и почти безрезультатно. Двинулись мы за вторым батальоном и вскоре вынуждены были остановиться. Второй батальон залег под сильным огнем противника, и продвижение прекратилось. Лежать на открытой местности в топкой грязи — это нести потери, и наш комбат не выдержал, дал приказ «вперед».
Мы перекатились через лежащий второй батальон и начали продвигаться вперед, но вынуждены были залечь, попав под двойной артогонь — немецкий и свой. Очевидно, второй батальон, попав под сильный огонь, залег и дал заявку на подавление огневых точек противника нашей артиллерией, а мы, продвинувшись вперед, попали под свой же артобстрел. Лежим под огнем и ни взад, ни вперед. Слышу душераздирающий крик: «Братья во Христе, помогите, Христом Богом молю, спасите!» — и так бесконечное повторение. Крики раненых страшно действуют на нервы и могут довести до чего угодно. Я говорю политруку: «Кто это кричит, что-то голос знакомый». — А он говорит: «По-моему, это наш политбоец». «А причем тут Бог Христос, если это политбоец?» Не выдержал я и пополз к этому кричащему. Действительно, наш политбоец, он же писарь роты, лежит раненный в ногу и орет благим матом. Подполз к нему и сказал с самыми «теплыми» фразами: «Перестань кричать, или я тебя пристрелю». — «Больно», — говорит. — «Ничего, потерпишь, будешь кричать — прикончу. Давай списки роты и еще какие есть документы». Отобрал всю эту бумажную канцелярию и предупредил, чтобы молчал в тряпочку и полз самостоятельно в тыл к санитарному пункту. Вернулся на прежнее место к политруку и говорю: «Ты прав, это кричал наш комсомолец побитбоец, только после ранения он срочно уверовал в Бога». Только хотели продвинуться вперед, как ранило в бедро политрука. Перевязал я его, а он просит: «Отведи меня в тыл». Как же я мог оставить роту, пойти с ним в тыл к санпункту, да ведь за мной могла подняться вся рота и двинуться назад. Значит, расстрел неминуем. Говорю ему об этом, а он твердит — отведи в тыл. Подозвал я двух бойцов и приказал им доставить политрука на пункт сбора раненых. Так снова остался без политрука русского, а политрук грузин в это время был с первым взводом на левом фланге. Увидев бессмысленность лежания под огнем, я дал команду на быстрое движение вперед (все равно несем потери), и с ходу мы выбили из оврага группу противника. Овраг довольно глубокий и служил хорошей защитой от пулеметного и артогня. Заняв этот овраг, начали приводить в порядок роты. Оказалось, из всего батальона осталось только 50 человек. В это время появился командир полка со своим ординарцем, пьяный, что называется, до положения риз, и поднял крик: «Что вы тут околачиваетесь в тылу, надо продвигаться вперед, расстреляю!!!» — и хватается за кобуру. Переглянулись мы с комбатом, и комбат говорит: «Мы ведь только выбили противника из оврага, смотрите, еще трупы теплые, какой же это тыл?» А одурманенный водкой комполка продолжает твердить свое: «Прячетесь по оврагам, расстреляю…»
Смотрю на него и думаю — этот пьяный дурак в самом деле может выстрелить из пистолета, за что погибать, и взял наперевес винтовку, бывшую у меня в руке. Думаю, вынет пистолет, так я его положу на месте — семь бед, один ответ. Пьяный-то он пьяный, а хорошо заметил, что винтовка направлена на него. «Ты чего, — говорит, — убери винтовку». — И к комбату: «Видишь деревню?» — «Вижу» (хотя из оврага никакой деревни не видно). «Взять ее»… — «Да у меня 50 человек всего». — «Все равно взять».
