большого внимания и интереса: «Мне бы очень хотелось, – писала Ольга Павловна, – чтоб кто-нибудь из иностранных посетителей Советской России проник в ту полосу ее жизни, в которой живете вы… Теперь я надеюсь на очень сильного характером и волей человека – бельгийца, который скоро поедет в СССР тоже, чтобы посетить. Этот человек известный художник и будет в компании с тоже известным немецким писателем Стефаном Цвейгом. Последний едет с целью написать об СССР книгу, друг-художник ее проиллюстрирует. Этот художник вместе с тем прекрасный человек, философ и социолог со своим твердым идеологическим подходом – гуманитаризмом. Он это дает сильно чувствовать в своих произведениях. Его ценит и любит Ромен Роллан. Я нахожусь с ним в переписке (это самый для меня ценный человек в Европе) и перед его отъездом в СССР я дам ему свои инструкции. Его откровенность и смелость не знают преград, и то, что он хочет, он делает. Язык у них немецкий, французский, английский, по-русски – ни звука, конечно. Как было бы хорошо, если бы эти уважаемые в Европе люди могли посетить, например, вашу (толстовскую. –
А. К.) коммуну. Эта группа европейской интеллигенции, как Ромен Роллан, сильно сочувствует коммунистическому строю и разрушению старого капиталистического буржуазного мира, который их окружает. Они полны к нему беспредельного презрения и жаждут обновления, радикальной перемены во всем, но, когда им говоришь о движении реформаторов жизни, не признающих насилия, как духоборы, так называемые толстовцы и прочие, они не хотят к ним отнестись серьезно. Это им кажется почти баловством! «Что же из того, что они в своей группе устраивают новую жизнь!.. А вот освободить от рабства массы, пролетариат всего мира, колониальные народы, навсегда истребить класс эксплуататоров – дело другое!». И их взгляды и надежды устремлены на большевизм. Только такие «активные» люди, как большевики, могут изменить опротивевшую им окружающую жизнь. Нужно особую силу доказательств, чтобы разрушить их убеждения».
В свое время я тенденциозно интерпретировал письмо Ольги Павловны, за что заслужил справедливый ее укор. В ответном письме отчасти согласился с справедливостью ее упрека, все же это было полупризнанием, чего Ольга Павловна не могла не заметить, но великодушно обошла вниманием мое объяснение. Ее следующие письма были вполне доброжелательными. Проницательности ума Ольги Павловны надо отдать должное. В обстановке глубокого и жестокого экономического кризиса 1930–1933 годов среду либеральной и левонастроенной интеллигенции охватило сомнение не только в состоятельности пораженного кризисом общественного строя, но и в его моральной оправданности. Их симпатия, их надежды обращены были к Советскому Союзу как занятому строительством нового мира, как занявшейся заре будущего. Это было идейное движение западноевропейской интеллигенции, продолжавшееся вплоть до «большого террора», когда оно постепенно стало сникать раньше других стран в Великобритании. Можно вообразить, как потешался про себя Сталин наивностью одураченных интеллектуалов.
Померанц Г. Опыт философии солидарности // Страстная односторонность и бесстрастие духа. М.; СПб., 1998. С. 455–461.
Ленин действительно просил яду. Он обратился с этой просьбой к врачу, мотивируя ее желанием знать правду о своем состоянии. Если оно безнадежно и он обречен, то предпочитает уйти из жизни. «Революция без романтики»? Смотря что понимать под романтикой. Если героику, пафос стремлений и борьбы, то романтика революции была присуща. Сошлюсь на стихотворение Багрицкого «Разговор о комсомольцем Н. Дементьевым» (Дементьев двадцатилетний, Багрицкий тридцатилетний):
– Багрицкий, довольно!
Что за бред!..
Романтика уволена —
За выслугой лет.
Стихотворение Багрицкого – на мой взгляд оно принадлежит к лучшим – посвящено сполна теме революционной романтики, что симптоматично. Субъективно Багрицкий прав, но Дементьев прав и субъективно и объективно: «Романтика уволена за выслугой лет». Прав он и по отношению к Григорию Померанцу. Сколько лет понадобилось романтике для того, чтобы быть уволенной «за выслугой»? Жизнь революции была скоротечной, долговременной явилась ее инерционная сила. Это отдельный и сложный вопрос, к нему еще предстоит обратиться.
Пастернак Б. Воздушные пути. М., 1982. С. 490–491.
Приводимые здесь тексты при жизни Пастернака не публиковались. Это следует принять во внимание. И все же они синхронны «Доктору Живаго». И это, в свою очередь, следует принять во внимание. В начале октября 1968 года я был в Тбилиси. Несколько часов провел в доме Ладо Гудиашвили. Он рассказывал о годах дружбы с Борисом Пастернаком, неоднократно бывавшим в его доме. На подоконнике стояла наполовину полная бутылка коньяка, недопитая Пастернаком. Первые дни марта 1959 года Пастернак находился в Тбилиси. Не по своей воле. В Москве ожидали приезда какого-то высокопоставленного государственного деятеля из‐за рубежа (может быть, министра иностранных дел Великобритании). Власти опасались встреч с ним Пастернака и «посоветовали» ему на короткое время покинуть Москву. Пастернак уехал в Тбилиси. Это был последний его приезд в город, с которым у него было связано много дорогих сердцу встреч и воспоминаний. Последняя поездка Пастернака в Грузию. Нина Иосифовна Гудиашвили, жена художника, вспомнила слова Пастернака: – Доведется ли мне еще когда-нибудь сюда приехать. У него было озабоченное, утомленное лицо. Но, покидая наш дом, – он остановился, кажется, у Ниты Табидзе (дочь Тициана Табидзе. – А. К.) – уходил просветленным, исполненным радостью от общения с полотнами, давно ему знакомыми, но как бы увиденными заново. О травле, вызванной опубликованием «Доктора Живаго», не говорил или почти не говорил. Молчали и мы, так слышнее были голоса наших сердец, полные боли (драма Пастернака тем сильней и острей сопереживалась семьей Гудиашвили, что такую же по характеру драму перенесла и она. Когда в октябре 1970 года я и жена посетили дом Гудиашвили, то Нина Иосифовна рассказала о травле Ладо за его роспись Квашветской церкви. В печати и на собраниях художника обличали в мистицизме, формализме, манерьизме – в чем только не обличали. Началась травля художника в 1946 году – году знаменательном по погромной речи Жданова и огромному постановлению ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград». Художник был потрясен, оскорблен, доведен до отчаянья злобной кампанией, развернувшейся вокруг его творчества и имени. По словам Нины Иосифовны, он готов был наложить на себя руки. Она внимательно следила за его действиями, даже не подпускала его к окну, опасаясь гибельного поступка).
По ходу изложения были приведены мнения о Ленине Рассела, Уэллса, Бердяева, Милюкова, Померанца, Пастернака. Блок о Ленине в дневниковых записях: «19 октября (1917).
