- А как звали вашу синьорину?
- В том-то и дело, - тяжело вздохнул Чеккини. - Поэтому я и зову ее Рыбкой. Во сне и наяву.
- А откуда родом безымянная синьорина?
- Кажется, из Милана.
- Я долго жил в Милане, - оживился Старостин. - И помню там добрых людей. Одна миланская девушка сделала мне много добра...
Чеккини не заметил волнения Старостина, не заметил, что тот хочет сказать еще что-то; молодой человек оставался во власти счастливых воспоминаний, а счастье, как известно, эгоистично и ненаблюдательно.
Как Чеккини попал в гестапо? По глупой случайности! Разве не обидно уцелеть в таких переделках и угодить в обычную облаву? В тот день, 10 декабря 1944 года, в Милан приехал Муссолини, и с утра начались предупредительные репрессии. Чеккини не подвергали особо строгим допросам, пыткам, его сочли заурядным дезертиром. Из тюрьмы Санто-Витторе его переправили в тюрьму Монце и оттуда без пересадки - в Маутхаузен. Здесь он новичок, вот почему на нем лагерная одежда, а не лохмотья от военной формы.
Может, неосторожно было завести разговор с Чеккини, довериться ему, посвятить его в происшедшую метаморфозу?
Но Этьен полагался на свою интуицию. Ответная откровенность бывшего карабинера подтвердила, что Этьен не ошибся и на этот раз.
Они распрощались, как старые друзья, нашедшие друг друга после случайной разлуки.
125
Аппель сегодня затянулся. Озябли все, за исключением мертвецов, которые тоже принимали участие в вечерней поверке: по канцелярским спискам мертвецы до следующего утра числились живыми, а умерший в субботу продолжал "жить" до понедельника. Их выносили для точного счета.
Часовой с ближней наблюдательной вышки следил за полуголыми узниками, кутаясь в шубу.
Чтобы часовые на вышках не мерзли, будочки застеклены. На вышке стоит печка, и в предвечернем белесом небе виден дымок, идущий из маленькой трубы. Когда взгляд падает на часового, Этьену становится еще холоднее.
Дымки над караульными вышками почти незаметны в соседстве с клубами дыма, густо валящими из трубы крематория. Тошнотворное сальное зловоние уносится поверх голов куда-то к Дунаю, а когда темнеет, видны отблески пламени над трубой.
Сколько раз Старостин уже выходил на аппельплац, сколько раз ждал команду: "Мютцен аб!"? Сколько сотен часов простоял он с непокрытой головой, держа руки по швам?
Его можно назвать опытным, видавшим виды "хефтлингом", то есть заключенным. Житейский опыт подсказывал ему, что в умывальной нельзя выпускать из рук вещей - сопрут; безопаснее держаться подальше от капо, от конвойных! Не суйся на марше колонны ни в первый, ни в последний ряд; становясь в очередь за обедом, рассчитай, куда встать, чтобы подойти, когда выскребают дно бидона, где баланда погуще; считай каждый свой шаг, избегай лишних движений, научись экономить каждое движение мышц; в жару работай в тени, а в холод - на солнце; умей использовать каждую минуту отдыха, покоя; научись делать вид, что ты работаешь, но не утомляйся при этом; защищай от тех, кто стал зверьми, свою еду, свое тепло, свой сон.
Старостин долго лежал в ревире, его устроили туда верные товарищи. Мало было надежды, что ему удастся там подлечиться. Но лишняя пайка хлеба, лишняя кружка эрзац-кофе и полуторная порция баланды - тоже не пустяк в его положении. В истории болезни появились фальшивые записи о ходе лечения; товарищи позаботились, чтобы там не значился верный диагноз. Нужных лекарств не было. Время от времени в ревир доставляли медикаменты, реквизированные из частных аптек. Чего там только не было! И средство для ращения волос, и химические пилюли, предупреждающие зачатие. Старшим в отделении ревира был заключенный, по специальности хирург-гинеколог и акушер. Когда-то он стоял у самых истоков жизни. Первый крик новорожденного, еще не видевшего матери, и счастливые глаза матери, которая впервые ласково смотрит на младенца. А последний год, пожаловался акушер, он находится не у истоков жизни, а у конца ее.
Лекарств Старостин не получал, их заменяли радостные сообщения, которые товарищам по подполью удавалось подслушать по радио. Там, в ревире, хотя и с опозданием, он узнал о том, что освобождены его родная Белоруссия, Литва, Латвия и что советские солдаты уже ступили на прусскую землю. Подпольщики ловили 7 ноября радиопередачу из Москвы, однако ее поймать не удалось, а вместо Москвы заговорил Лондон. В тот день Черчилль признал в палате общин, что на плечах России лежит главная тяжесть войны, что России принадлежит главная заслуга в разгроме Гитлера. В сочельник по радио выступил Геббельс и бодро сообщил, что началось наступление немцев в Арденнах. Геббельс умеет владеть голосом, опытный актер, - он уверен в конечной победе! Перед тем как выписался из ревира, Старостин узнал, что советские и польские войска освободили Варшаву...
А когда Старостин вернулся в свой блок, на аппеле увидел вокруг себя мало знакомых лиц. Пришел эшелон из Байрейтской тюрьмы. Бараки No 11 и 12 заселены вновь прибывшими.
Рядом со Старостиным на аппеле стоял какой-то кавказец. Почему он так внимательно приглядывается? И почему так охотно назвал себя?
Назавтра Сергей Мамедов снова очутился на аппеле рядом, по-видимому, не случайно.
Когда после команды "Мютцен аб!" Старостин снял берет, Мамедов пристально посмотрел на него. Седые, отросшие волосы зачесаны назад. Скулы туго обтянуты кожей. У носа глубокие складки. Серо-голубые глаза смотрят настороженно и устало. Ото лба до затылка Старостин прострижен машинкой ("гитлерштрассе"), но все же облик у него одухотворенный. Стоя на аппеле, он то и дело покашливал. Мамедов увидел на костюме красный винкель и букву "R".
- Что вы на меня так смотрите?
- Мне показалось, я вас где-то видел, - неуверенно сказал Мамедов.
- Это вам только показалось, - усмехнулся Старостин.
- Может, потому, что вы похожи на Листа.
- Мне уже об этом говорили. А какое отношение вы имеете к Листу?
- Хорошо помню его портрет. Я бывший музыкант, - едва успел пояснить Мамедов.
Окруженный свитой, приближался штандартенфюрер СС Цирейс. Строй подтянулся, и Старостин тоже стоял руки по швам. С Цирейсом шутки плохи. В их блоке все знали, как он отметил недавно день рождения своего четырнадцатилетнего сына. Сыну пора учиться стрелять по живым мишеням! Цирейс построил сорок заключенных, вручил сыну парабеллум, и тот перестрелял всех.
После аппеля мимо строя провезли арестанта на тачке. Тачка двигалась под аккомпанемент веселого марша, а табличка на груди, сочиненная Цирейсом, гласила: "Мне хотелось погреться. Погреюсь в крематории". Как стало известно, везли несчастного, которому не удался побег.
