с их палящим солнцем, словно наверстывающим упущенное, вливающим в округу свой галактический жар, как донорскую кровь, с избытком, с вечными передозировками, когда, напоминая ярмарочное лазание по шесту за находящимся на самом его верху призом, упрямо поднимается все выше и выше разогретый донельзя ртутный столбик вдоль делений градусника, и скачет давление, и всем без исключения жарко, и не то что говорить, даже дышать тяжело, и хочется пить, во рту пересохло, а под подошвами расползается, плывет горячий асфальт, и роют, роют всякие траншеи и ямы, которые приходится обходить, и что-то снова ремонтируют, огораживают временными заборами, шаткими щитами, длинными веревками с нацепленными на них обрывками красных флажков, как при охоте на волков, и всюду объезды, запретительные дорожные знаки, туда нельзя, сюда нельзя, а вот сюда можно, легковые машины разворачиваются, боком въезжают на тротуар, неловко выруливают на обочину, едут в указанном направлении, а там ждет их сюрприз – еще один, новый, только что установленный запретительный знак, и к небесам взлетает многоголосая ругань, содрогаются от какой-то не впустую накопленной ярости и прут прямо на тебя, будто намереваясь изничтожить тебя подчистую, чтобы ничего от тебя не осталось, даже мокрого места, скрежещущие, урчащие, напоминающие нынешних, повсеместно расплодившихся, «качков» или «быков», низколобых, круглоголовых, с короткими стрижками, низкорослых, кряжистых, заторможенно-туповатых, в мешковатых, сползающих складками до земли, штанах и в обтягивающих раздутые торсы футболках, этаких отморозков, а может и беспредельщиков, короче сказать – долболобов, дурноватые, нарывающиеся на скандал бульдозеры, машут над самой твоей головой переполненными ковшами пугающе похожие на до безобразия разросшихся железных насекомых-мутантов экскаваторы, – всюду, куда ни шагни, толкутся рабочие в касках и перепачканных робах, с ломами и лопатами в руках, – и, еле реагируя на весь этот бред или вообще стараясь, по возможности, не обращать на него никакого внимания, что не так-то просто дается и далеко не всегда удается, идешь не прямо, а преимущественно в обход, натыкаешься то на лохматую, прелую, зрелую кучу разнообразного мусора, то на целый холм грубо вырытой слипшимися пластами и тут же сваленной, быстро засыхающей почвы, поворачиваешь, опять поворачиваешь, и еще поворачиваешь, пробираешься по переброшенным через очередную ощерившуюся прорву подозрительно хлипким мосткам, и уже ничего, ничегошеньки не замечаешь по сторонам, чуть поодаль от хаоса, в нечастых и несчастных сгустках городской растительности, – ни мирно зеленеющей, свободно разросшейся на рыжеющей глине, довольно густой и высокой травы, над которой беспечно трепещут посреди клубящихся испарений, мельтеша невесомыми крылышками, как балерины семенят ножками, светлые мотыльки, ни воздушной, полной отдыхающего в ней, расслабленного, но готового спохватиться и сорваться с нее, теплого ветра, то ли сошедшей с пейзажей Коро, то ли всерьез намеренной переместиться туда, подальше от людского равнодушия, от великой обиды за невнимание к чуду, порывистой, трепетной, испещренной, как родимыми пятнами, всеми оттенками зеленого цвета, от виноградно-желтоватого до темно-изумрудного, переходящего в самовластную синеву обдающих тебя мимолетной прохладой теней, говорливой, узорной, сквозной, светоносной листвы на ветвях окрестных деревьев – ты успел позабыть их названия, а ведь знал их когда-то, – ни смущенно расцветающей сирени, притулившейся у торца раскаленного зноем блочного дома, очень похожего на затасканный в кармане, вроде бы еще и белый, но уже темноватый, со стертыми гранями, потерявший былую форму, рыхловатый, крошащийся кусок сахара-рафинада, – ни рассыпанных по плотным, статным, совсем еще недавно бывшим жалкими, наспех воткнутыми в землю на одном из воскресников кустиками, а теперь вон каким славным зарослям жасмина, разметавшихся в странном томлении, в блаженстве и неге, созвездий одурманивающе пряно пахнущих, медовым оранжево-желтым огоньком, как язычком свечки, загорающимся из центра каждой раскрывшейся навстречу тебе, целомудренно-скромной и вызывающе-юной, упругой, плотной, белой звездочки, нежных цветов его, так волновавших тебя в молодые твои года, а нынче лишь смутно туманящихся на задворках израненной памяти, – ни тополиного пуха, повсеместного, всемирного, с его поистине вселенским, уходящим прямиком к Млечному Пути и уводящим за собой всех, кто пожелает, расслоением, зыбким струением, одержимым движением в широко распахнутом для него, откликнувшемся на зов и исполненном исполинского смысла пространстве, грандиозным, во имя продолжения жизни, эпическим полетом и севом, – не замечаешь ничего, совершенно ничего, – только бы пережить эту пору, переждать, перетерпеть, отмучиться, —
словом, без таких долгожданных и вот уже начинающихся, длительных – так, во всяком случае, кажется, так хочется думать, – с поездами на юг, с кара-дагскими дикими пляжами, с опрокинутым в море, смеющимся, праздничным небом, – о, только так, во что бы то ни стало, так, – летних отпусков.
Без откровенного – эх, была не была, чего там, терять нечего, все равно вокруг, согласись, ты же сам понимаешь, и темнить нечего, и выделяться тоже не следует, все мы тут, считай, свои, ну, с оговоркой, конечно, ну, почти свои, и стукачей своих мы давно и хорошо знаем, а мы сами-то не выдадим, не продадим, не дрейфь, так вот, слышишь, ну врубись ты хоть ненадолго, что ты все отмалчиваешься там, в углу, в стороне, все равно, куда ни кинь взгляд, высокопарно выражаясь, омраченный трезвым осознанием происходящего, повсюду скука и тоска, ерунда и мура, тягомотина и бредятина, и вообще слишком много чести на такое государство, как наше, гнуть спину, зазря надрываться, ведь все равно не поймут и никогда не оценят, как ни старайся, как из кожи вон ни лезь, какие там разэтакие светлые идеи им ни предлагай, так уж лучше и куда проще вести себя как все, больше делать вид, что работаешь, чем работать, сойдет и так, особенно мудрить тут нечего, —
или умело скрываемого, виртуозно разработанного, продуманного до мелочей, так, что ни к чему не придерешься и ни подо что не подкопаешься, все шито-крыто, все разыграно как по нотам, а уж мы свои способности в этом плане знаем, нам скромничать нечего, не пропадать же зазря таким дарованиям, устраиваем театр, по всей форме, разыгрываем спектакль, существование свое тошнотворное этим скрашиваем, людьми себя чувствуем: ты, власть, нас регулярно накалываешь, а мы тебя – периодически, и в этом тоже есть некоторая регулярность, ты, власть, нас за дураков, наверное, держишь, за скотов, за рабочее быдло, – а мы тебя в гробу видали, и катитесь вы все подальше, надоело, мы сами с усами, особенные мы, да, особенные, ни на кого не похожие, нас так просто не возьмешь, мы каждый со своей загадкой, со своей душой, и, как известно, умом Россию не понять, аршином общим не измерить, а то, что у ней особенная стать, так это прямо в жилу, и то, что в нее можно только верить, совершенно правильно, это про нас, братцы, потому что мы и есть Россия, из нас она состоит, неохота сейчас в дебаты влезать, а тем паче объяснять, растолковывать, разжевывать, раскладывать по полочкам самое важное, кто из России – сам знает, и верно, ох как верно Шатров писал, – ну, помнишь Колю Шатрова? – такой из себя одинокий рыцарь, посмотришь на него – сразу видно, что Богом отмеченный, поэт удивительный, огромный, – и откуда такие берутся, – да вот, согласись, все оттуда же, – хоть и нечасто, а появляются-таки у нас на Руси, живет независимо, замкнуто, и правильно делает, независимость – самое главное, хотя не так-то легко она, как известно, дается, его так и не печатают, представляешь? – хотя стихов у него столько, что просто девать некуда, и по уровню, по масштабу эти его писания на много порядков выше, нежели у прочих, и печатающихся, и не печатающихся, дело ведь, старина, не в молниеносном издании, а в наличии жизнестойких текстов, а уж они-то до читателей дойдут сами, да и мы поможем, так вот, слушай, в шестьдесят четвертом году Николай Шатров так сказал: «и счастья путь, и горе – лишь дорога, которая познаньем дорога, – побудем на земле еще немного и убежим на звездные луга, – какие травы там, цветы какие… а спросит Петр, ключарь небесных врат, откуда мы? – ответим: „из России“, – и прежде всех нас впустят в Божий сад», – про нас это, дружище, – как хорошо, глубоко и просто это сказано про нас! – пусть мы грешники и упрямцы, но есть в нас нечто этакое, право, есть, вот и не сгибаемся под гнетом, противостоим, как умеем, нас придавливают, а мы встаем, нас бьют, наземь бросают, а мы поднимаемся и поднимаемся, и ничего не выйдет у тех, кто хотели бы нас растоптать, так, может, это и есть признак духа, и потому мы любим играть с огнем, потому и не указ нам ни начальство, ни те, кто над ним, и нет на нас ярма такого, чтобы всех нас под него, скопом, попытаются надеть – стряхнем с себя, как пушинку, нас много, и лучше нас не трогай, мы вовсе не те, за кого нас привыкли в советские годы считать, и если надо будет – будем вкалывать, а хотим – так волыним, наше дело, и даже, если на то пошло, позиция наша, и мы дождемся еще того светлого дня, когда все у нас будет по-людски, —
