Такое нынче у нас, господа, междувременье, что приходится ясно и трезво осознавать: надеяться на повышенное издательское внимание к моим писаниям нечего – интересы у большинства издателей другие.
У Гоголя редкая птица долетит до середины Днепра.
А на берегах Москвы-реки редкий издатель или редактор иногда словно спохватывается, вспоминает, что я, пусть и в стороне от всех, вдали от хаоса и суеты, еще существую, причем, оказывается, очень много работаю, – вот и поступает от такого помнящего своих поэтов человека предложение о публикации, да и то далеко, далеко не всегда.
Слава богу, сейчас, когда я пишу эту книгу, далеко отсюда, в Москве, один хороший человек обо мне уж точно помнит, и это отрадно.
Так уж я устроен, наверное, что еще встарь привык никому себя не навязывать.
Тем более, что, постоянно пребывая в состоянии, высокопарно именуемом «творческим», а это значит – словно находясь в другом измерении, как-то забываю я о там, что, в принципе, надо, хоть изредка, но надо куда-то идти, кому-то нести свои опусы – и чего-то ждать, в данном случае – решения о публикации текста.
А может, и не то что забываю – краешком сознания все-таки помню, что и на людях надо появляться, так сказать, вживую, да и в печати: кто знает – может, где-нибудь в отдалении от столицы давний мой ценитель, тридцать с лишним лет назад читавший и перепечатывавший залетевшие в эту глушь в безудержном самиздатовском вихре мои стихи, скажет, тряхнув седой головой:
– Смотрите-ка, жив Алейников, пишет!..
Все это так, но трудно себя переделать.
Замыслы мои, всегда максималистские, требуют воплощения в слове. Это требует времени. А время идет и идет. И вовсе не хочется тратить это отпущенное щедрой Господней дланью время – для работы, да, для работы, после всех былых невзгод, бездомиц, мытарств, золотое, уже прямо алмазное время, – на хождения, на ожидание некоего решения, или, чего уж и вовсе не могу себе представить, на какие-нибудь просьбы.
Нет, надо успеть сделать хотя бы часть того, задуманного и важного, чего никто, кроме самого меня, не сделает.
Потому что творчество есть не брожение, а горение.
Потому и горит в моем коктебельском окошке темными, одинокими, плещущимися в пространстве киммерийскими вечерами и ночами свет – электрической лампы ли, свечи ли, когда электричество для странной экономии отключают, – но горит.
Потому и существует мой самиздат, что, по привычке, по старой памяти, вспомнив о старом друге или просто хорошем человеке, для которого жизненно важно существование поэзии, существование отечественной литературы, перепечатываю я на машинке некоторые новые свои тексты – и посылаю по почте своему адресату, а там, на месте, большей частью не в столице, а в провинции, где есть настоящие читатели, но напрочь отсутствуют в библиотеках и на полках захиревших книжных магазинов и периодические издания, и книжные новинки, машинописные тексты мои, по старой самиздатовской традиции, совершают привычное движение от человека к человеку, и в итоге произвольно разрастающийся тираж их никакому учету, как и в советскую эпоху, не поддается.
Тексты мои существуют в поле зрения читателей без помощи типографской печатной машины, просто – из внимания, иногда из любви к ним.
Там, за этим человеческим вниманием, постепенно высветляется и подлинное читательское понимание.
А то бывает – нахожу или вспоминаю я тексты своих товарищей по перу, по судьбе, и тоже перепечатываю их и отсылаю кому-то.
Судите сами – как же мне без самиздата?
Может, и не сросся, но уж точно – свыкся с ним, сжился, – да так и продолжаю традицию.
Конечно, самиздат – не книгопечатание, в понятном смысле слова, да он и не претендует на это.
Скорее, он – своеобразное, избирательное, доверительное общение, – да, такое вот чудесное общение, всегда – с хорошим собеседником, и читатель общается с текстом, как с другом, и все дело здесь в приязни душевной и потребности духовной, вернее – в жажде духовной, – а ею-то и держится все на Руси.
Ты то еси. Тат твам аси.
Слово. Грань века и года.
Речь. Она же – свобода.
Клич, с которым я – зряч.
Ключ.
Может быть, плач?
Любовью и доверием светла в стране моей, где облачного млека довольно, чтобы чаяньем жила, звоня меж тем во все колокола, звезда незабываемого века. И ныне, в Киммерии, на краю эпохи, различимой за порогом, где чар ее медовую струю в аду ее мы пили, как в раю, я все тебе скажу, как перед Богом.
...
