Следуя мудрой поговорке: «Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме», отметим, что размышления Высоцкого о Политбюро были вовсе не случайны. Несмотря на то что после смещения Н. Хрущева прошла лишь пара-тройка лет, но ожидаемых перемен в лучшую сторону «новые власти» с собой так и не принесли. Вот и вывела рука Владимира Высоцкого в том же 66-м году строки:
И если б наша власть была
Для нас для всех понятная
А нынче жизнь — проклятая
Отметивший всего лишь двухлетие своего существования, Театр на Таганке успел уже стать неудобным для новых властей. Ольга Ширяева в своем дневнике оставила лаконичную запись: «Первый в новом сезоне прогон переработанных (в который раз!) «Павших и живых». В окне театра, где вывешивают афиши сегодняшнего спектакля, пусто. В фойе висит программа, одна на всех. Сразу видим, что новеллы о Казакевиче нет!..
«Дело о побеге» вырезали. Всю и навсегда. У Высоцкого там была очень интересная, хотя и небольшая роль чиновника из особого отдела. Зло так сыгранная. Он все время ревностно занимался доносами на Казакевича, он во всех его поступках пытался выискать что-нибудь предосудительное, преступное… Рассказывали, как перед закрытием сезона в театр прислали инструкторшу, чтобы она провела политинформацию. А она вместо этого два часа ругала театр и «Павших и живых». Кричала: «При чем здесь 37-й год, когда вы говорите о войне? А Высоцкий? Кого играет Высоцкий? У нас нет и не было таких людей!»
Так устами этой ретивой инструкторши утверждала себя новая генеральная линия партии. Делались первые шаги по вымарыванию из людского сознания преступлений сталинского режима.
Обеспокоенная таким поворотом, интеллигенция в феврале 1966 года, в преддверии XXIII съезда КПСС, направила на имя Леонида Брежнева письмо, в котором выражала свое недоумение и тревогу по поводу наметившейся тогда политики реабилитации Сталина. Под письмом поставили свои подписи 38 человек, среди которых были: А. Д. Сахаров, Б. Слуцкий, И. Смоктуновский, М. Плисецкая и многие другие известные деятели науки, литературы и искусства.
В то время новая власть еще не решалась круто изменить политику предшествующего периода, периода так называемой «хрущевской оттепели», но кое-какие шаги в этом направлении уже предпринимались.
С точки зрения идеологов со Старой площади, главная опасность существующему режиму таилась в том свободомыслии, что принесла с собой «оттепель». И хотя Хрущев, развязавший народу язык, в конце концов сам этого испугался и принялся выбивать крамолу из мозгов, прежде всего интеллигенции, но получалось у него это, по мнению его соратников, плохо. За что и полетел со своего поста. А соратники его пошли дальше и круче в своих начинаниях. В целях борьбы с зародившимся еще в хрущевское время диссидентством 15 сентября 1966 года Указом Президиума Верховного Совета РСФСР была введена в действие статья 190 Уголовного кодекса РСФСР, каравшая людей «за распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй».
Первыми, кто почувствовал на себе ужесточение режима в области инакомыслия, были писатели Андрей Синявский и Юлий Даниэль. Суд над ними состоялся в феврале 66-го, а в апреле, выступая на XXIII съезде КПСС и касаясь этого дела, патриарх советской литературы Михаил Шолохов громогласно объявил: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а руководствуясь революционным правосознанием, ох не ту меру получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, еще рассуждают о «суровости» приговора». Нетрудно представить себе, какую меру наказания выбрал бы провинившимся писателям инженер человеческих душ Михаил Шолохов, будь его воля вершить суд над ними в рамках революционного правосознания 20-х годов. Не одну свинцовую «пилюлю» выписал бы он им, а глядишь, разгулявшись, натура ведь широкая — казацкая, «прописал» бы точно такое же «лекарство» и другим «молодчикам», в том числе и Владимиру Высоцкому за его «бандитские» песни, да и вообще, так, для профилактики.
За год до этого выступления Михаил Шолохов был удостоен Нобелевской премии за роман «Тихий Дон», но его, в отличие от Б. Пастернака, никто не заставил от нее отречься. В благодарность за это близкий друг когда-то могущественного Хрущева Михаил Шолохов клялся теперь в верности новому руководителю.
Между тем осенью 66-го в Театре на Таганке наступила пора серьезных репетиций: 27 октября Владимир Высоцкий участвовал в первой репетиции спектакля «Пугачев», а 26 ноября — в первой репетиции «Живого» по пьесе Бориса Можаева.
5 ноября в Театре на Таганке гостил молодой американский актер Дин Рид. В те дни он еще не был тем «борцом за мир и лучшим другом Советского Союза», каким станет через несколько лет, а был всего лишь актером и певцом, одним из многих, кто приезжал тогда в нашу страну и посещал Таганку.
В. Золотухин в своем дневнике писал: «Дин пел. Хорошо, но не более. Чего-то ему не хватало. Самобытности либо голоса. В общем, Высоцкий успех имел больший. Дин сказал: «Режиссер и артисты, совершенно очевидно, люди гениальные». Вообще, он прекрасный парень».
В дальнейшем отношение Владимира Высоцкого к этому «замечательному парню» сильно изменилось, и не в лучшую сторону. Не повлияло ли на Высоцкого то, что Дин Рид стал слишком почитаем нашей официальной властью и явно работал «под колпаком» КГБ? В конце концов компромисс Дина Рида с властью привел к трагедии: в 1986 году в ГДР Дин Рид загадочно погибнет в озере, недалеко от собственного дома. И хотя потом стала гулять версия о его тяжелых взаимоотношениях с новой женой, немецкой киноактрисой Ренатой Блюме, но мало кто верил в истинность этой версии.
Конец 66-го года для Владимира Высоцкого был не самым благополучным. Будь это иначе, не появились бы из-под его пера строки, подобные этим:
Может быть, наложили запрет?
Я на каждом шагу спотыкаюсь:
Видно, сколько шагов — столько бед, —
Вот узнаю, в чем дело, — покаюсь
А моя печаль — как вечный снег
Не тает, не тает
Не тает она и летом
В полуденный зной, —
И знаю я печаль-тоску мне эту
Век носить с собой
В мире — тишь и безветрие,
Чистота и симметрия, —
На душе моей — тягостно,
И живу я безрадостно
Тяжкий недуг, на время отпустивший его, вновь вернулся. Певица Алла Пугачева вспоминала: «Единственное, что я могу вспомнить, связанное с Владимиром Семеновичем (а он всегда был для меня Владимиром Семеновичем), — это то, что мы встречались в доме у нашего общего знакомого. Я была тогда — никто, так, девочка лет семнадцати. Я садилась за пианино, играла, Владимиру Семеновичу нравилось…
