class="p1">Безусловно, свою роль здесь выполняла моя болезненность, но так ли уж следовало прикрываться ею? Ведь предметы, которые были мне по душе и интересны, я постигал активнее, стало быть, моё внимание использовалось продуктивнее, вслед за чем возникало во мне ощущение какой-то работы с усвоенным материалом, когда я мог считать, что внутри меня он укладывается в определённую систему и я временами возвращаюсь к нему, чтобы, анализируя его, осмотреться в нём, одновременно охотно принимая новые порции…
Учительское доверие к воспитаннику, к его инициативе, чего я здесь коснулся, должно быть, на мой взгляд, возведено в степень наиважнейшей ценности школьного, конечно, в первую очередь, начального обучения.
Когда, быстро освоив чтение, я уже во втором классе добрался до «Трёх мушкетёров» и, разочаровавшись в этой книге, оставил её не прочитанной даже наполовину и с этим обратился к учителю, он, казалось, моментально вник в ситуацию с моим «капризом».
Я, как мог, объяснил ему, что мне скучны перипетии постоянного вздёргивания азарта и воодушевления, которым герои произведения буквально изводят себя ради услужения инстанции, выбранной ими как достойной услужения, хотя такой выбор можно считать и необоснованным, легковесным.
Наверное, в своей сути это было объяснение слишком по-взрослому, и в нём могло угадываться отступление от заполитизированной кондовой схемы героизации юношества в литературе своего отечества, причисляемой к разряду хрестоматийной.
Опасную грань, как я теперь вижу, хорошо осознавал наставник. Тем не менее он не удосужил меня соответствующим выговором или укором. Внимательно выслушав меня, он сказал, что мысль о таком понимании популярного романа кажется ему допустимой и приличной: как читатель, я вправе выражать о любой книге своё мнение, равно как и то, что её содержание после этого не изменится…
Собственно, кроме оказанного мне огромного доверия, я в этот раз проходил необычный для своего времени урок по литературе; по известным причинам дети, как и я, могли тогда получать такие уроки не на классных занятиях, а исключительно приватно, стало быть, только в очень редких случаях. Да и зависеть тут всё должно было от самого учителя, тем более, если для кого-то он выступал как первый. Мой, как я могу говорить о нём, был в нашей сельской школе-четырёхлетке единственный, и он же значился её директором.
Никого в помощь при нём не было, даже завхоза. Также у него не было своей семьи, он жил одиноко непосредственно при школе, а возраст его близился к шестидесяти. Происходил он из интеллигентов дореволюционного времени и умел ценить лояльное к себе отношение советской власти, управляясь с обязанности, можно сказать, иным на зависть.
Учебные занятия велись в одной классной комнате и сразу со всеми четырьмя классами. То была публика, где рядом с малолетками сидели годами чуть ли не вдвое старше их, а то даже и больше.
Все – кто в чём, главным образом в истрёпанных обносках.
Первое занятие мне запомнилось тем, что, когда мы, ученики, уселись за парты, и учитель, учтиво с нами поздоровавшись, произнёс предназначенные нам слова программного значения, я увидел, как по неровно выстриженному ножницами затылку сидевшего впереди меня уже довольно рослого мальчишки юрко ползает большущая вошь, с боками, распёртыми от высосанной у жертвы крови, а, приглядевших, я обнаружил там же ещё несколько из её сородичей, хотя и меньше её, то появлявшихся, то временно прятавшихся в волосяных ды́бинках.
Видеть такое становилось привычным: вшивыми были мы все без исключения, и не только дети, но и взрослые, в чём сказывался недостаток в мыле и полное отсутствие каких-либо других моющих средств. Кипячением одежды и постельных принадлежностей вывести этих изрядно всем досаждавших насекомых кому-то индивидуально не удавалось, как, впрочем, также – клопов и блох, более, как бы это сказать, одомашенных, особо не стремившихся странствовать с нами, людьми, когда мы покидали свои жилища.
Они, эти наши враги, становились частью нас самих, нашей бедовой жизни, причём – повсеместно, где бы кто ни жил, в городе или в деревне, и как бы ни соблюдал требования санитарии и гигиены.
Эффект в решении этой злосчастной проблемы наступал уже в иных условиях жизни, спустя годы, когда с кровососущими взялись бороться средствами радикальными, каждый на своём месте, уже не переставая, пока цель их истребления была наконец достигнута; сейчас же, находясь в школьном классе, я просто не должен был каким-то знаком обращать внимание сидящего впереди на его вшивость: сзади него, на моём, так же необразцово остриженном к началу занятий затылке другие ученики могли увидеть то же самое…
Разумеется, из ряда вон выходящим такое событие не становилось и для учителя. Ему как бы и не полагалось обращать внимание на подобные «мелочи». Внизу, у пола открывалась ещё одна примета убожества нашего существования: мы сплошь были бо́сы, и ясно, что учителю не следовало предъявлять к нам каких-либо требований на этот счёт.
Занятия он строил умело и тактично. Каждый класс, а по составу это было всего несколько человек, получал свои толково изложенные задания по разным дисциплинам и в достаточных временны́х рамках опрашивался на предмет усвоения знаний.
Корректность и вежливость, которыми он умел блеснуть, не позволяя себе хотя бы чем унизить ученика, быстро приводили к его уважению. Иногда он просил желающих остаться ненадолго после уроков, чтобы помочь в наготовке дров для отопления школьных помещений или прибраться в них, и мы охотно откликались на эти просьбы. По весне мы участвовали в посадке деревьев на пришкольном пустыре, выкапывая молодые стебельки дубков, лип или берёз в подросте в ближайшем леске, оставленном невырубленным посреди села.
К моему поступлению в школу учитель преподавал в ней, кажется, лет пятнадцать, и все эти годы он привлекал ребят к таким посадкам молодой поросли. Отдельные деревья за это время уже выросли; их вершины уходили поверх здания школы. Результаты же его просветительской деятельности, если соизмерять их с новейшими требованиями к процессу обучения, должны бы казаться если не шокирующими, то, по крайней мере, странными.
Некоторые ученики бросали школу, не выдерживая груза обучения, поскольку, как я уже отмечал, всем доставалось работ на дому, а при начале взросления и в колхозе. Других совершенно просто учитель оставлял на второй год за неуспеваемость, то есть тот, кто не успевал, обрекался посещать занятия по программе одного класса повторно, при этом отставая на целый год от переведённых в следующий класс.
Никого это сильно не огорчало, особенно же тех, для кого перспектива окончания четырёхлетки не значила почти ничего, так как она лишь в редких случаях могла сплетаться с возможностью выезда
