Разговоры в палате плыли тихие - кто о доме, о родных, кто о прошлой жизни на гражданке, о войне не говорили. Только гадали, дадут ли на майский праздник водочки. Уж больно хотелось всем забыться хоть минутно, смыть хмельком воспоминания о фронте, о смертях, о крови, о погибших товарищах. Под них Сашка и задремал.
Очнулся он от шума отодвигаемых табуреток, скрипа коек и, когда открыл глаза, увидел, что почти все раненые стоят. Он тоже вскочил и вытянулся... В палату вошли врач, делавший ему перевязку, тот самый старший лейтенант и комиссар бригады.
Комиссара Сашка видел только раз, на формировании, и еще тогда показался он ему больно неказистым для такой должности - и ростом невысок, и шинель не подогнана, мешком, видать, не кадровый, а из запаса комиссар, а сейчас в сравнении с видным, подтянутым лейтенантом и совсем не смотрелся.
- Сидите, товарищи, сидите, - поспешно сказал комиссар, обводя всех внимательными и, как показалось Сашке, добрыми глазами. - Как самочувствие?
- Обыкновенное. Отдыхаем со всеми удобствами. Только еды пока не хватает, - ответил за всех раненный в ногу.
А Сашка подумал: сказал что лейтенант комиссару или нет?
- Поздравляю вас с наступающим праздником и желаю скорейшего выздоровления и возвращения в строй... - продолжал комиссар, но безрукий перебил:
- А водочки дадут завтра? На передке не баловали, так, может, здесь попотчуют?
- Обязательно, - улыбнулся комиссар, - и покормить постараемся получше, хотя, сами знаете, положение со снабжением неважное, распутица. Но что-нибудь придумаем.
- А как с эвакуацией? Я в ногу раненный, сам не могу...
- Для машин дороги пока непроезжие, а на подводах отправляем только тяжелораненых. Потерпите, товарищи, вот пообсохнет...
- Тогда и фриц попереть может, - сказал раненный в ногу.
- Есть данные, товарищи, что на нашем участке фронта немцы наступать не собираются.
Сашка приметил на себе взгляд лейтенанта. Он не был злым, скорее любопытным, но стало Сашке опять неловко. Не то чтоб страшился чего, просто происшедшее было противно Сашкиному нутру и он никак не мог отделаться от чувства какого-то неудобства.
И показалось ему теперь, что ничего уж такого не было в подозрениях "старшого". Чего греха таить, были же самострелы. Двоих из трофейной команды засекли, один, совсем пацан, к ним в роту был прислан уже после трибунала искупать кровью. И Сашка вдруг, еще не зная, чего скажет лейтенанту, спросил комиссара:
- Разрешите обратиться к старшему лейтенанту, товарищ комиссар?
- Обращайтесь, - разрешил тот.
Сашка помялся немного, потом нашелся:
- Вы меня, товарищ старший лейтенант, простите за давешнее... Не в себе был...
- Очнулся, герой? Ну, ладно. Я тоже не прав был, - улыбнувшись и совсем добродушно ответил лейтенант.
- Что это такое у вас было? - полюбопытствовал комиссар.
- Так, погорячились немного, - ответил "старшой" и добавил, обращаясь ко всем: - Завтра, товарищи бойцы, командир бригады будет лично вручать награды. У меня нет с собой списков, но могу сказать почти точно, что кое-кого из вашей палаты можно будет поздравить. - И показалось Сашке, что глянул лейтенант именно на него.
Что ж, вполне возможно. Ротный еще до немца посылал на него наградные листы, но и за немца-то должны дать обязательно. Сашка заулыбался - меньше, чем "За отвагу", быть не должно, а может, и "звездочка"...
Когда начальство ушло, угостил Сашка на радостях всю братву Зининым табачком, и мутный осадок, остававшийся с утра, разошелся в его душе совсем. Доволен он и что с лейтенантом вроде улажено, и что награда впереди почти верная. А потом и обед - правда, не очень, та же пшенка, только погуще и с хлебушком - окончательно поднял Сашкино настроение, и продремал он в покое почти до вечера.
Проснувшись, вышел Сашка на крыльцо покурить и воздухом свежим подышать. Солнце еще высоко было, но подходило уже к западу, к передовой. Там оно закатывалось за Овсянниковом и раскаляло разбитую эту и не достигнутую ими деревеньку докрасна, и после маялись они в ожидании обстрела - немец был точен и бил в аккурат после захода солнца.
И представилось Сашке, как через час будет дрожать его родная рота в продувных шалашиках и как кого-то беспременно сегодня пришлепнет, пожалуй, сержанта - не понравился он Сашке сегодня утром, - и как ротный будет говорить стоящим около убитого бойцам: "Ребятки, только без сантиментов, война есть война", - и как закидают того лапником, а потом разбредутся по своим лежкам, выскребывая из карманов последние табачинки.
И смутно стало на душе и вроде стыдно, что находится он сейчас в тихом, словно дремлющем в майском вечере селе, где звенят ведра у колодцев, негромко перебирает лады гармонь, вьются приятно пахнущие дымки из труб, где ходят люди спокойно, не таясь и не крадучись, не ожидая ни шальных пуль, ни минометного обстрела, а его товарищи и его ротный - там...
Зина пришла не сразу после ужина, а когда все раненые улеглись по постелям, и присела около Сашки.
- Ну вот, пришла я. Как ты тут?
- Нормально. Тебя ждал.
- Я спиртику малость достала, - сказала шепотом. - Ночью у вас дежурить буду, а пока свободная...
- Знаешь, приходил этот "старшой"...
- Ну и что? - с тревогой перебила Зина.
- Порядок... Прощения я попросил за мат-то...
- Ты - прощения? Это он должен...
- Он тоже неправым себя признал. Так что порядок, Зина.
- Ты правду говоришь?
- Конечно.
Зина помолчала немного, поглядела на Сашку, хотела что-то сказать, но потом тряхнула головой, раздумав, и проговорила безразлично:
- Вот и хорошо, - и стала разливать спирт, Сашке в кружку, а себе в мензурку. Потом достала хлебца немного и... - Смотри, что раздобыла, - и показала ему соленый огурец. - У хозяйки выпросила. Здорово?
- Здорово! С гражданки не ел.
- Ну, давай, Саша... За твое возвращение и за праздничек...
- ...за победу, Зина, - серьезно и проникновенно досказал Сашка.
- Конечно. Но главное, за то, что живой ты... Правду сказать, в последние дни совсем надежду потеряла. Думала, вот и не успела узнать тебя как следует, не успела отблагодарить за то... что в эшелоне, и вот все, не встречу тебя никогда больше... Не поверишь ты, а я тогда, честное слово, впервые в жизни целовалась... Ну, чокнемся, Сашенька, только тихонечко.
Спирт огнем прошелся по Сашкиному телу, и стало ему хорошо, так хорошо, как никогда в жизни. Зинина рука лежала в его заскорузлых обожженных пальцах, и тепло от нее доходило до самого его сердца.
И отошло куда-то все, что было в эти месяцы, ушло страшным сном, стало небылью, а в мире только эта изба, неяркий свет керосиновой лампы, тишина, прерываемая неровным дыханием раненых, и Зина, ее руки, ее глаза, смотрящие на него ласково и жалостливо.
