— Не говори так, Миша. Ради тебя я готова хоть в петлю!
— Что ты, что ты, Верочка!
Михаил мог допустить мысль о своей смерти, но о смерти Веры… никогда.
Молодые, красивые, смелые, они оба готовы жертвовать своей жизнью ради друга.
— Свидание окончено! — проскрипел надзиратель.
Михаила терзало нетерпение, тело жгла бумажка, лежавшая за воротом. Но надзиратель торчал у волчка. Наконец в волчке появился желтый свет, надзиратель ушел. Пора. Михаил вынул бумажку и торопливо прочитал:
«Прокурор затевает второй суд, передает дело в военный Казанский окружной суд. Обвиняют тебя во всех грехах — в захвате оружия, динамита, денег и прочего. Крепись. В этом ты не виноват. Ждем Петруську с друзьями, которые хлопочут о тебе. Будь здоров. Ваш «великий конспиратор».
У Михаила заблестели глаза. «Петруська с друзьями готовятся вырвать меня из тюрьмы. Успеете ли, дорогие мои?» — мысленно спрашивал Михаил. — «Крепись. В этом не виноват». Значит, отрицать. Постараюсь.
Гузаков разжевал и выплюнул бумажку в парашу.
Вера много дней добивалась разрешения на венчание с Михаилом. Наконец разрешение дали, но на свидание не пустили, позволили только передать записку. Она написала:
«Милый Миша! Наконец-то добилась разрешения на венчание. Оно назначено на 24 мая. Я приду к тебе в том наряде, который тебе больше всего нравился и в котором я сфотографировалась. Крепко целую тебя. Вера».
Михаил впервые безутешно заплакал. Пока Вера добивалась разрешения, Михаила судили второй раз и приговорили к смерти.
Слезы текли на записку любимой. Звякнули кандалы. Михаил с силой ударил кулаком в стену. Где-то хлопнула дверь, раздался крик, послышались частые удары, грохнула параша, провизжали ржавые затворы. Возня. Еще раз хлопнула железная дверь, со скрежетом замкнулись замки и снова мертвая тишина.
Только стены по всей тюрьме передавали:
— В камере смертников Гузаков Михаил, Лаптев Василий, Кузнецов Дмитрий, Литвинцев, Артамонов… В красном корпусе братья осужденных Павел, Петр Гузаковы. Поддержите их… в нашей камере никто не спит. Следите и вы.
В коридорах снуют солдаты. Надзиратели суют дула револьверов в волчки. Тюрьма притаилась. Слышится робкий стук сверху.
— Та, та та… та. Видим на улице, прилегающей к тюрьме, усиленные посты часовых. У тюремной конторы — скопление жандармов. Вероятно, этой ночью будет казнь.
— Та-та-та! Ту-ту-ту! — Заговорили стены, — этой ночью казнь. Скоро 12. Следите.
Тюрьма ожила: «Ш-ш-ш-тише, слушайте все…» И снова мертвая тишина.
Вдруг в этой жуткой тишине раздался отдаленный лязг цепей:
— Ведут, ведут! — вновь заговорили стены. — Ведут, ведут! — передавали друг другу заключенные.
Сколько глаз в этот миг напряженно вглядывались в темноту майской ночи?! Сколько ушей прильнуло к стенам и волчкам железных дверей в казармах?! Сколько сердец замерло в ожидании самого гнусного преступления — казни людей, боровшихся за свободу?!
Узкие окна не пропускали мутного света, подслеповатые лампы в камерах и электрические «солнца» во дворе погашены чьей-то трусливой рукой. В этой страшной темноте в последний путь мимо корпусов шли честные, свободолюбивые люди.
— Миша! Это ты? — раздался голос с верхнего этажа.
— Нет, я — Артаманов! — ответил сдавленный голос, заглушенный топотом ног и лязгом кандалов.
— Прощай, товарищ, прощай! — покатилось от корпуса к корпусу.
Лязг кандалов, сдавленный крик и топот ног стихли за корпусом в первой части тюремного двора, прилегающего к базарной щепной площади.
…Гнетущая тишина. Минуты тянутся часами. Опять глухо звякнули кандалы.
— Миша, это ты?! — вновь спросил знакомый голос сверху.
— Павел, это я. Не волнуйся. Я спокоен. Умирать вовсе не страшно. Прощай!
— Прощай, товарищ Гузаков! — ответило множество голосов со второго этажа красного корпуса.
— Миша, Миша!! Слышишь ли ты меня?!! — истерически кричал мальчишеский голос с нижнего этажа.
— Слышу, Петя! Не волнуйся! Передай матери, брату и сестрам, что я умираю спокойно. Передай привет симцам! Брат, продолжай борьбу за рабочее дело! Прощайте, товарищи!
— Прощай, Миша! Прощай, Гузаков! Прощай, товарищ! Проща-а-ай! — слилось в единый мощный голос тюрьмы, замкнувшей сотни людей в каменных мешках.
— Вы жертвою пали в борьбе роковой… — запели заключенные, сотрясая стены казематов. — …Любви беззаветной к народу, вы отдали все, что могли, за него, за жизнь его, честь и свободу…»
Гузаков твердой поступью вошел на эшафот.
— Гузаков сам накинул себе петлю! — кричали наблюдатели.
Через тридцать тягчайших минут около красного корпуса показались движущиеся тени.
— Палач, палач! — кричали с верхнего этажа. Какая-то фигура заметалась из стороны в сторону.
А из камер неслось за пределы тюрьмы:
— Падет произвол, и воспрянет народ,
Великий, могучий, свободный…
Гремели железные двери. Гудели тюремные стены.
* * *
Наступил долгожданный день для Веры — 24 мая 1908 года. Сегодня она станет женой Миши и пойдет с ним хоть на край света.
— Нет, кровопийцы, любовь сильнее смерти! Я не дам вам своего Мишу на растерзание. Вы не имеете права! Даже смертникам даруют жизнь, если девушка хочет стать его женой.
Вера взглянула на фотокарточку Михаила, подаренную при расставании в Симе, положила с ней рядом свою. «Вот, видишь, этот наряд. Я сейчас так и оденусь». Она надела белую вышитую кофточку, зеленую, длинную клетчатую юбку, передник с лепестками вышитых роз, красную жилетку, бархатный пояс, блестящие разноцветные бусы и в густые черные волосы вплела цветы.
Вера Никитична Кувайцева (фото 1905 г.).
В назначенный час Вера подошла к тюремным воротам. Ее наряд и просьба пустить в тюрьму изумили тюремную стражу. Стража немедленно провела красавицу к начальнику тюрьмы.
— Господин начальник, я Кувайцева Вера, гражданская жена Михаила Гузакова. В назначенный мне срок пришла сюда за тем, чтобы совершить обряд венчания в тюремной церкви с моим дорогим мужем.
Вера сказала это с такой нежностью, такой теплотой, что, казалось, будь лед на месте начальника и тот бы растаял от такого тепла.
Но бессердечный тупица сказал:
— Госпожа Кувайцева, вы немного опоздали. Ваш муж этой ночью повешен!
— А-а! — крикнула Вера и упала без чувств.
Три месяца она пролежала в больнице без языка, не смогла произнести ни одного слова. И когда к ней вернулась способность говорить, первым ее словом было: «Миша!», а за ним снова слезы.
