И странно, когда вдруг обнаруживаешь, что прошло три месяца.
Наконец перевод в тюремную больницу. Белые простыни подчеркивают желтизну и прозрачность лица и рук. Свежему человеку с воли может почудиться, что перед ним мертвое лицо. Это чернота под глазами создает такое впечатление.
Но Верины глаза по-прежнему полны жизни. Они твердо верят в дело, которому она служит.
В больнице режим чуть послабее, но все же тюремный. Здесь не мешают мечтать. Когда закроешь глаза, приходят чудные фантазии. Нет, не фантазии, а реальные мечты. Вера воочию видит огромные массы. Тысячные, стотысячные, миллионные массы людей. Над ними реют красные флаги. У людей радостные, праздничные лица, в петлицах красные банты, их носят открыто. Полиции не видно. Да ведь это революция!!! Царь сброшен. Власть у рабочих. Тепло разливается в Вериной груди от этих мыслей. А действительность мрачна…
Ни отбитая почка, ни больные легкие (у Веры открытый туберкулез), ни слезные ходатайства родителей — ничто не спасет врага престола…
Власть предержащие знают, как расправиться с крамольницей, как быстрее и вернее доконать ее. И совсем больную, изможденную, с высокой температурой, в ноябре 1907 года Веру везут в далекую ссылку.
И все последующие годы, вплоть до Февральской революции, это непрерывные тюрьмы, ссылки, побеги, эмиграция, возвращение на родину и снова аресты.
Свобода для нее в эти годы — это короткие, мелькающие промежутки между арестами. Но, несмотря ни на что, борьба продолжалась.
ЛИКВИДАЦИЯ ОСИНОГО ГНЕЗДА
«Я еще, вероятно, больна, раз меня одолевают мысли о прошлом», — подумала Вера Петровна. А потом вдруг снова вспомнила ту зловещую ночь…
…Но что с поручиком Сердобольским?
— Поручик бежал. Остальные арестованы. Ну и заваруха! — сообщает сотрудник губчека Корнеев, пришедший проведать Веру Петровну.
Корнеев, несмотря на молодость, уже много лет простоял у кузнечного горна и, вероятно, до старости продолжал бы бить молотом по наковальне. Но революция изменила его судьбу. Корнеев стал большевиком, и губком направил его в губчека.
Милый Корнеев. Такой огромный, неуклюжий и скромный. На совещаниях он всегда выбирает самое незаметное, самое укромное местечко — где-нибудь в углу. Неслышно садится и с напряженным лицом, тихо, боясь шелохнуться, слушает. Это, однако, не мешает ему резать правду-матку в глаза, говорить то, что думает.
С невинным видом может преподнести Корнеев самые обидные вещи, но так, что, право, на него даже не обидишься.
Ясное дело. После корнеевского сообщения уже не помогли ни уговоры врача, ни строгий наказ Олькеницкого оставаться в больнице до полного излечения.
Через день Вера Петровна явилась, как обычно, на работу в просторную комнату губчека. Ровно в десять началось совещание.
— Следствие, пожалуй, начнем с Нефедова, — предлагает Олькеницкий.
— Почему именно с него? — удивляется Вера Петровна. — Чем он покорил твое сердце?
— На мой взгляд, он труслив, истеричен и, следовательно, скорее других заговорит.
— Все заговорят, — безапелляционным тоном басит богатырь Корнеев. — Только духу малость им поддать надо.
— Как это прикажешь понимать?! — в один голос восклицают Олькеницкий и Вера Петровна.
— Что ж тут непонятного? — удивленно разводит своими огромными, напоминающими кувалды, руками Корнеев. — Ежели их благородия говорить не желают, ломаются — в подвал его. Не поможет…
— Ты что же, чека с жандармерией сравниваешь? Понимаешь, что говоришь? — выходя из себя, Вера Петровна повышает голос.
Олькеницкий грустно покачивает головой и с укоризной смотрит на этого большого парня с широко открытыми синими глазами.
Корнеев озадачен, немного растерян, даже смущен. На помощь ему неожиданно приходит Нюмин, левый эсер, бывший бухгалтер.
— Да ведь мы, товарищи, — говорит Нюмин, — по-простому, по-рабочему. Мое понимание такое: ежели, к примеру, тебя, Вера Петровна, жандармы, полицейские, охранники и прочие гады били, в карцер сажали, мучили, чего же мы с ними, то есть с буржуазией, церемониться будем? Это форменное предательство интересов пролетариата получается.
Олькеницкий ненавидит высокопарные слова, не переносит трескучих фраз и ненужного пафоса. Он сразу чует фальшь: его не проведешь.
— Ты демагогию не разводи! — строго обрывает он Нюмина. — Давай разберемся по существу. Как, по-твоему, лучше доказать правильность того или иного положения или идеи — фактами, доказательствами или грубой силой?
Нюмин усмехается.
— Значит, понимаешь, — продолжает Олькеницкий. — Вы с Корнеевым запомните раз и навсегда: кулаками, фигурально выражаясь, убеждают только идейно слабые. Потому-то жандармы и били нас, большевиков, что чувствовали свое бессилие перед нами. А наша идея сильна, перед ней никто и ничто не устоит.
* * *
Дни и ночи, проведенные Нефедовым в здании окружного суда, необыкновенно ярко врезались в его память и, нужно думать, засели там прочно.
Разве могут когда-нибудь выветриться из его головы баланды, каши и непривычно ранние подъемы, когда вместо привычного денщика в широкий проем двери, как смерч, врывался молодой невысокий паренек в кожанке, с огромным маузером в деревянной колодке на боку и юношеским, срывающимся голосом командовал: «Встать!»
Словно ток пронизывал всех бывших благородий в партикулярном платье. Вскакивание сопровождалось оглушительным треском традиционно щелкающих каблуков.
Одернув кожанку, поправив сбившийся в сторону маузер, парень хозяйским оком оглядывал свою «паству» и начинал перекличку.
Обыденным, само собой разумеющимся стало обращение просто по фамилии, без приставки. Теперь это никого уже не удивляло. Господин Нефедов стал просто Нефедовым, и это считалось в порядке вещей. Здесь было не до титулов. Нефедов дрожал перед каждой кожаной курткой. От былого высокомерия и заносчивости у бывшего превосходительства не осталось и следа.
«Человек ко всему привыкает», — убаюкивал себя Нефедов немудреной философией труса. Он никак не мог еще толком осмыслить всего происшедшего.
Больше всего мучил Нефедова вопрос: все ли его коллеги арестованы или только некоторые, а главное — что с Сергеем Сердобольским? «Если Сергей на свободе, то это самая величайшая несправедливость».
От мысли, что Сердобольский избежал его участи, Нефедов испытывал какое-то смешанное чувство обиды и зависти. Он даже не мог спать. Кто бы знал, как хотелось ему видеть Сердобольского рядом с собой, такого же униженного, как он сам. Минутами ему чудилось, что он слышит голос Сергея где-то тут, совсем поблизости.
