И, гордый этим доверием, я больше ничего не боялся. Ибо знал твердо: задачу надо выполнить, и я выполню ее.
Ле Шапелье не ошибся: полковника Лекуантра я нашел без затруднений. Это был человек высокого роста, живой и энергичный. Меня он встретил без особой радости и конечно же с недоверием. Лишь после того как я представил ему доказательства своей миссии, проявив известную осведомленность, он стал более общительным и рассказал мне о том, что происходило в Версале.
Оказалось, все предосторожности, принятые нами в пути, не привели ни к чему: весь Версаль знал о нашем походе. Об этом говорили на улицах, в Ассамблее, во дворце. Министр внутренних дел граф Сен-При уже в 11 часов был исчерпывающе осведомлен об этом благодаря своему лакею, примчавшемуся из Парижа. Сен-При составил дьявольский план. Он предложил послать Фландрский полк и другие отборные части в Севр, чтобы внезапно атаковать парижан; если бы атака не увенчалась успехом, король должен был бежать в Рамбуйе, куда еще раньше следовало удалиться королеве…
Все это Лекуантр знал из достоверных источников: у него были свои люди среди королевской прислуги. Я, естественно, осведомился о настроении национальной гвардии. Полковник ответил не сразу.
— Я знаю, почему вы об этом спрашиваете, — сказал он наконец. — Вы, очевидно, считаете, что парижская национальная гвардия недостаточно предана народу? Я и сам того же мнения. Но у нас, в Версале, все обстоит иначе. Здесь, поскольку наших постоянно провоцируют, они настроены гораздо решительнее. Особенно после недавних событий.
— А их численность?
— Она невелика. Но если учесть идущих сюда парижан, можно твердо сказать: дело двора обречено. Кстати, вероятно, понимая это, господин Неккер и другие министры всячески отговаривали короля от принятия плана Сен-При.
— И он отказался его принять?
— Он, как всегда, проявил полную нерешительность.
— А королева?
— Она плакала и говорила, что не покинет короля. Это понятно: она знает, как ненавидит ее народ, и чувствует, что без короля ей несдобровать…
Продолжая беседу, мы вышли на Авеню-де-Пари. Вдруг Лекуантр чертыхнулся и указал направо.
В рассеявшемся тумане я увидел боковые павильоны версальского дворца. А шагов на двести ближе к нам, у дворцовой ограды, выстроилась шеренга воинов с поднятыми штыками.
— Так я и знал, — проворчал Лекуантр, — они готовятся к встрече… Вот что, Буглен, — добавил он, подумав, — давайте разойдемся. Я пойду хлопотать насчет продовольствия и помещений, вы же поспешите навстречу Майяру и расскажите ему обо всем. Главное, пусть умерит боевой пыл своей армии — надо избежать столкновений, пока я не выведу из казарм моих людей!..
* * *
Майяра и передовой отряд женщин я встретил западнее Вирофле, на последней возвышенности перед Версалем. Прежде чем я успел сказать слово, Майяр схватил меня за руку и воскликнул:
— Буглен, обернитесь!
Я обернулся и замер, потрясенный зрелищем, вдруг представившимся моему взору.
Впервые за сегодняшний день вышло солнце; не вышло, а выглянуло из-за сплошных туч. И в лучах этого заходящего, неяркого солнца открылась картина божественной красоты, словно написанная кистью великого мастера Возрождения; впрочем, какая кисть может передать неподражаемую прелесть натуры?..
Сразу против нас начиналась прямая как стрела Авеню-де-Пари, обсаженная по краям развесистыми вязами; она упиралась в Оружейную площадь, вдоль ограды которой, точно оловянные солдатики, выстроились голубые лейб-гвардейцы; дальше шли павильоны дворца, остроконечная кровля королевской капеллы и сам дворец с его мраморным двором, обращенным к парку; и далее парк с фонтанами, бассейнами, аллеями, белыми статуями, сверкающими озерами, цветниками, большим и малым Трианонами и великолепными лесами, простирающимися налево до Марли и Сен-Жермен-ан-Лэ и вдаль до самого Рамбуйе; и все это — в мягких отблесках уходящего дня, в чуть размытых пастельных тонах влажного воздуха, превращающего пламя осенних листьев в червонное золото, а серо-зеленую темь воды — в нежную бирюзу…
Восхищенный, смотрел я на эту совершенную красоту, и что-то дрогнуло во мне, и на момент появилась мысль, что вижу все это я в первый и последний раз, ибо стоим мы у великой грани: старый мир с его блеском, изяществом, вековыми традициями раскинулся перед нами в исчезающем луче своего прошлого, а будущего у него уже нет — его отнимут эти изможденные женщины и мужчины в рваных одеждах и с пиками в руках, люди, которые, как и я, еще ничего не знали о результатах своего шага, вызванного голодом и отчаянием, но смутно догадывались, что теперь последняя остановка, что назад ходу нет и, как бы все ни обернулось, они должны, пренебрегая усталостью, идти дальше и дальше, покуда хватит сил…
Мы стояли молча, словно зачарованные.
Но миг прошел. Солнце снова скрылось за тучами, и сразу все померкло…
Местные жители, высыпавшие на Авеню-де-Пари, встречали нас радостно. Отовсюду слышалось:
— Да здравствует народ!
— Слава парижанам!
Сопровождаемые тысячами новых друзей, мы подошли к дворцу Малых забав. Внутрь удалось пройти нам с Майяром и четырнадцати женщинам, составившим депутацию от парижан.
Признаюсь, я не без трепета входил в этот зал, где, как известно, произошло столько знаменательных событий. Он освещался сверху через стеклянный потолок, затянутый белой кисеей. Прямо перед нами было возвышение, на котором 5 мая красовался трон, а ныне помещалось председательское бюро. Ниже стоял длинный стол, покрытый лиловым бархатом, за которым сидели секретари. Вдоль стен вплоть до колонн, поддерживающих архитрав, высились амфитеатром три ряда депутатских скамей. Но значительная часть их была пустой: законодатели, вместо того чтобы сидеть на своих местах, собрались в центре зала и оживленно спорили; впрочем, заметив нас, они сразу притихли. Несколько сотен лиц повернулись в нашу сторону.
Женщины, переступив порог дворца, приумолкли, да и сам я чувствовал себя не очень ловко. Тем больше поразил нас Майяр: не теряя присутствия духа, он твердым шагом подошел к ограде и громким, ровным голосом начал речь.
Яркими красками обрисовал Майяр картину голода, царившего в столице. Он заявил, что народ, доведенный до отчаяния, требует наказания провокаторов, а также права преследовать скупщиков, усугубляющих бедствие. Он рассказал о неком аббате, члене Учредительного собрания, который заплатил 200 ливров мельнику, чтобы тот не производил помола…
Поднялся шум.
