После смерти Сталина и реорганизации партийного аппарата большинство функций, ранее исполняемых Коминтерном, были сосредоточены в Международном отделе ЦК и ряде специальных комиссий ЦК, курирующих отдельные специальные направления работы. Нелегальный партийный аппарат продолжал выполнять свою работу как внутри страны, так и за рубежом. Так, для многих секретных сотрудников партаппарата ВОВ закончилась не в 1945 году, а в 1960-е и даже в 1970-е годы, когда они секретными постановлениями ЦК КПСС были отозваны из-за рубежа и возвращены в СССР. Ряд сотрудников спецструктур партии продолжали свою деятельность до конца своей жизни, не возвращаясь в СССР. Причем данных о работе этих людей нет в архивах «штатных» специальных служб СССР и России, а подавляющее большинство сотрудников этих структур в послевоенный период не были членами партии и досрочно исключались из списков ВЛКСМ…
…В завершающей трети XX века большую часть секретной партийной работы курировал Борис Николаевич Пономарев – практически единственный оперативно-кадровый сотрудник секретных партийных структур, дошедший до Политбюро ЦК КПСС. Даже будучи выведенным из состава Политбюро ЦК и состава ЦК в конце 1980-х годов, он до самой смерти в 1995 году сохранял аппарат на Старой площади и в Институте марксизма-ленинизма (нынешний РГАСПИ), продолжая курировать людей, многих из которых при возвращении на родину в СССР мог опознать только он лично…
Каждый защищал Родину на своем участке невидимого фронта…
Что двадцать лет? Всего частица века,
Чтоб жизнь принять. И я ее приму.
Приму за тех, кто сгинул в одночасье,
Приму за тех, кто нас учил всему,
Приму за веру, счастье и несчастье.
Ведь это жизнь моя! И я ее приму!
Вот первый раз в бою взведен курок,
И первый раз стреляю в человека.
Кому из нас отмерен больший срок?
Кому из нас уйти сейчас, до века?
Упал товарищ, старший поражен,
А автомат его – в моих руках спасенье.
И лезть не стоит к смерти на рожон,
Но как в руках своих унять волненье?
И с той поры уж два десятка лет
Я бой веду во сне, и все же стыдно,
Что на немой вопрос мне не найти ответ,
Как выжил сам, а смерть друзей обидна.
Товарищ молча встал и получил
Свинцовый град, что мне был предназначен.
Седой старик нас в школе так учил,
Но жизнь не смерть и тоже что-то значит.
Боекомплект давно истрачен по врагу,
И страх в коленях, и мороз по коже…
И снова в бой во сне двадцатый год бегу,
Как будто сам себя забрал в заложники.
Струится кровь, во рту железа вкус…
Мне добежать не суждено, как видно,
Боль – как змея, а ненависть – мангуст,
Укусов нет, следов борьбы не видно.
Последний магазин длиною в жизнь
Уж вогнан в рукоять – затвор на старте.
Ну кто живой? Попробуй покажись
Весенней крысе, что родилась в марте…
И врач не может вынуть пистолет
Из рук твоих – они как будто спящи,
В глазах – туман, в сознании ответ,
Что ты готов для жизни настоящей.
Цвет белый тишины и запах лазарета,
И боль бинтов, и радость свежих швов.
Ты пережил, ты прошагал сквозь это —
И лишь теперь способен на любовь.
Мы ценим жизнь, когда ее теряем,
Как умираем – только наяву,
И боль утрат так остро ощущаем,
Как мячик, закатившийся в траву.
Он был сейчас, но мы его не видим,
Он где-то здесь, найдется, может быть…
Мы просто любим, просто ненавидим,
Порой не можем мелочи простить.
И в девятнадцать – выстрел в человека,
А в тридцать девять – память по нему,
Что двадцать лет? Всего частица века,
Чтоб жизнь принять. И я ее приму.
Приму за тех, кто сгинул в одночасье,
Приму за тех, кто нас учил всему,
Приму за веру, счастье и несчастье.
Ведь это жизнь моя! И я ее приму!
20.05.1999
Боль была не то чтобы сильной, а какой-то изматывающей. Казалось, что она исходит отовсюду. Сказать, что болит точно, было нельзя. Сознание блуждало в пространстве, пытаясь зацепиться за что-то, но результатом этого блуждания было головокружение – как на палубе корабля, танцующего на гребнях несильных, но жестких волн. Самым страшным и нестерпимым раздражителем был сильнейший запах перевязочной, смешанный с запахом и вкусом крови. Темнота и этот удушливый запах окутывали, словно пелена. Кругом раздавались голоса, происходило какое-то движение. Периодически меня касались чьи то заботливые руки и кто-то обращался ко мне.
Я поворачивал голову на звук и касание и, как в тумане, отвечал на банальные вопросы, но мой собственный голос звучал как из преисподней, откуда-то из глубины, и мне казалось, что я сам слышу себя как-то гулко, издалека и совершенно неестественно. Все вращалось вокруг меня. Очередной вопрос прозвучал особенно приглушенно, я постарался ответить, но на середине фразы силы вдруг стали оставлять меня.
– Слава богу, засыпает, – вдруг явственно услышал я голос молодой женщины и провалился в никуда.
Я проснулся и, глубоко вдохнув, почувствовал, как легко и приятно не чувствовать этого одуряющего головокружения. Боль заметно стихла и теперь сконцентрировалась в нескольких местах, давая о себе знать локальными очагами. Вкус крови и запах перевязочной еще ощущались, но уже не раздражали, как раньше. Только темнота не отступала. Постепенно чувства стали анализировать окружающее и позволять ориентироваться. Так, темно, потому что голова и глаза затянуты повязкой. Я поднял руку и дотронулся до лица. Повязка покрывала всю голову и верхнюю половину лица, мягкие валики фиксировали переносицу с двух сторон, а какие-то тампоны не позволяли дышать носом. Я постарался вдохнуть полной грудью и ощутил приятную свежесть чистого, словно стерилизованного, прохладного воздуха.
– Спокойнее, пожалуйста. Не делайте резких движений, – услышал я заботливый голос молодой женщины.
Ее руки осторожно прикоснулись к моим рукам и осторожно убрали их от повязки на лице.
– Вам сейчас нельзя тревожить повязку. Это может вам повредить. Потерпите, пожалуйста. Вы меня хорошо слышите?
– Да, – глухо отозвался мой собственный голос.
Я опустил руки вдоль тела и постарался вспомнить все, что произошло со мной.
– Скажите, а сколько времени я здесь нахожусь?
– Третьи сутки. Вас доставили позавчера, сразу прооперировали и привезли сюда. – Женский голос звучал ровно и спокойно.
Слишком спокойно и осторожно. Этот голос и непроницаемая повязка на голове и лице были источником какой-то неведомой для меня опасности и смутной и непонятной пока тревоги.
